Книга Ратник. Меч времен - Андрей Посняков

Тысяцкий не напрасно говорил про столы. Столы — ломились от яств, и это не было пустым словом, — Михаил ясно видел, как прогнулись тяжелые доски столешниц. Поста, слава богу, никакого не было, а потому и дичи, и всякого мяса, и хмельного питья имелося вдоволь — хоть упейся-укушайся! Разномастные каши с мясом и мясною подливою, жаренные с яблоками гуси и перепелки, смородиновые кисели, пироги-рыбники и простые — со всякой прочей снедью, а еще щи с кислой капустою, ушица налимья, ушица карасевая, окуневая, с лососью. Ну и жаренная на вертеле рыба — ух, и вкусна же — куски большие сочные, прямо-таки во рту таяли…

— Кушай, кушай, друже, — улыбаясь, приговаривал Сбыслав. — Эй, челядин… Найлей-ко!

Пили из больших серебряных кубков — не только пиво, бражку, мед, но и привозное вино — мальвазеицу. Пили в больших количествах и не особо пьянели, чай, мед с брагой — не водка паленая, да и правду говорят, что закуска лишний градус крадет.

Миша от удовольствия аж глаза закрыл да прогнал смурные мысли — сначала поесть как следует, а уж потом думу думать! Глаза разбегались — и не только от яств. Посуда на столах — золотая, серебряная, лавки-скамейки резные, узорчатой тканью покрытые, в окна — свинцовые, со слюдой, переплеты вставлены, божница-киот — оклады все в золоте, лампадка зеленым огоньком светится. Да уж, не бедно жил тысяцкий Якун, совсем-совсем не бедно!

Окромя молодого хозяина и гостя, за столом сидела дородная женщина в вышитом затейливой вязью убрусе — Сбыславова матушка, и другие родственники — младшенькие братья-племянники да девчонки — сестры-свояченицы и прочие. Девки пересмеивались, переглядывались, выпивали… и, вопреки всем представлениям Михаила о затворничестве древнерусских женщин, вовсе не чувствовали себя в чем-то ужатыми, скорее даже, наоборот — развеселясь, песни запели, почему-то — про дождь:

Дождик, дождик, пуще,

Дам я тебе гущи,

Хлеба каравай,

Сильней поливай!

Видать, давненько дождя в Новгородской земле не было.

Сбыслав о битве рассказывал, а как же! Да так цветисто у него выходило! И не битва даже была — целое побоище. И рыцарей-то шведских — «без числа», и князь-то громил всех за милую душу, и — вот он, гостюшка! — мечом махал, дай бог каждому…

Девушки слушали, перешептывались, а, как матушка утомилася, да, стол благословив, почивать отошла, с вопросами навалились: а правда ли, что сам Биргер-королевич войском тем управлял? А шнек свейских много было? А погибло сколько? А полон? Много ли рыцарей взяли?

Ну и про гостя тоже расспрашивали: с каких земель, да женат ли, да сюда ли надолго?

Узнав, что не женат, дружно сказали — женим!

Ближе к вечеру явился батюшка, тысяцкий Якун. Бровью с порога повел: смело с лавки девок, сразу и глазенки погасли, и дела какие-то нашлись неотложные… Видно, держал Якун свое семейство строго.

Сели. Ухмыльнулся в бороду, серебряный кубок поднял…

За победу выпили, за Святую Софью, за благоверного князя. Миша уже пить еле мог, а уж от еды — и вообще воротило. А Сбыслав да все его домочадцы — ну молодцы — как ни в чем не бывало в три горла кушали, не давились!

— Смотрю, дружок-то наш утомился, — произнес с усмешкой Якун. — Велю проводить в опочивальню… А о деле и завтра поговорим.

— Верно, батюшка, — Сбыслав поставил кубок. — Пойду, самолично провожу…

А дальше Михаил мало что помнил — утомился, и так уже за столом носом клевал, а как почувствовал под собою постель, травами душистыми накропанную, так и уснул тут же, едва голова склонилась.

А проснулся — Веселый Ганс его за плечо тряс!

— Эй, Миха, вставай, чего разлегся?!

Миша глаза раззяпил — боже ж ты мой! Это где ж он? Похоже, что в камере! Стены серые, спит на голых досках, да еще и дверь железная — заперта.

— Вася, мы где с тобой?

— В ментовке, где же еще-то? Не помнишь, что ль, вчера побуянили?

— Побуянили? — Михаил уселся, скрестив ноги, и почесал затылок. — Нет. Не помню.

— Ну как же! Помнишь, водку мы с тобой на бережку пили?

— Водку — помню.

— И девка еще была…

— Девку — не помню…

— Ну, такая еще, в старинном платье…

— А-а-а-а!!! Гопники еще к ней приставали… Вспомнил!

— Вспомнил, вспомнил, — передразнил Веселый Ганс. — Колом только их не надо было бить…

— А что, я их колом, что ли?

— Ну да — выдернул из забора жердину и погнал… Вот нас с тобой и забрали! Да… девчонка та нас отмазывала… браслетик, вон, тебе подарила…

— Браслетик? Какой браслетик?

Михаил посмотрел на запястье… ну да, вот он… Желтовато-коричневый, витой, в виде змейки… Постойте-ка! Так он же сломался, браслетик-то! А тут вот — целый… целый…

— Слушай-ка, Ганс…

Миша поднял глаза… и обмер — никой не Веселый Ганс перед ним сейчас был, а… сын тысяцкого Сбыслав Якунович. Кудрявый, улыбчивый, правда, немного бледноватый… видать, вчера тоже малость того, укушался…

А вокруг — не камера, а… горница, что ли?

Черт побери!!!

Михаил рывком поднялся.

— На вот, испей, — протягивая глиняный кувшин, ухмыльнулся Сбыслав. — Пей-пей, тут квасок кисленький, с похмелья — славно.

Миша сделал пару долгих глотков — и в самом деле, славно!

И вспомнилось сразу все… Битва, путь… рабыня!

— Слышь, Сбышек… А куда Марья-то делась? Ну, девчонка та, помнишь?

Сын тысяцкого кивнул:

— О рабе своей спрашиваешь? Не беспокойся, она с челядинками… На днях продадим на торжище от греха — что выручишь, твое!

— Продадим? — Михаил помотал головою. — А оставить ее нельзя?

— Да не желательно бы… Пересуды пойдут всякие… Тебя ж оженить надо!

— Оженить?! Бррр!!!

— Ладно, оставим пока рабу твою, — ухмыльнулся Сбыслав. — А я к тебе вот зачем… Батюшка посейчас не придет с беседою — в господу уехал. А вот с монастыря Юрьева монашек приперся — про битву выспрашивать, игумен, вишь, ему все точнехонько записать велел. Наши тут ему много чего наплели… теперь твоя очередь. Посейчас пришлю… Токмо ты уж не сильно ему ври-то… так, как все…

Весело подмигнув, сын тысяцкого вышел, не прикрыв за собой дверь.

Браслет, господи!!! Сон-то — в руку! Вот с чего все началось-то! С него, с него, с браслета! Надел на руку и…

— Дозволишь ли войти, господине?

— Войти? А ты кто? — Михаил непонимающе посмотрел на возникшего на пороге востроглазого паренька лет четырнадцати, в черной монашеской рясе, с тоненьким ремешком, перехватывающим копны нечесаных соломенных волос.