Книга Тропик ночи - Майкл Грубер

Мы выходим из квартиры после короткого спора о том, можно ли взять с собой в детский сад книжку о птицах. В детском саду к этому относились неодобрительно, так как считали, что из-за личных вещей, приносимых с собой, возникают ссоры. Кстати, мне по душе, что Лус мне возражает, ведь она столько времени в своей коротенькой жизни провела в качестве насмерть запуганного объекта для битья. Она любит свою книжку о птицах, особенно тот ее раздел, где говорится о том, как птицы выкармливают своих птенцов. Птица-мать сует корм в раскрытый клюв птенца. Лус это нравится. Вчера вечером, когда мы читали, я давала ей один за другим кусочки печенья, и девочка радостно смеялась. Я мать, а ты ребенок. Потом она захотела покормить меня. Я позволила, и она произнесла свое первое полное предложение в моем присутствии: «Теперь я мать, а ты ребенок», и мы обе смеялись.

Она теперь называет меня «матерью» — со скрупулезной формальностью, но я не возражаю, хоть она и произносит это слово как «маффа», а это напоминает мне слово из языка оло «м'фа»; оно буквально означает «основание», «подножие» и представляет собой квадратную плетеную подставку, на которую бабандоле помещает занзоул, то есть ритуальную емкость для магических предметов. Они там лежат, касаясь один другого, и вбирают в себя аше — духовную энергию. В фигуральном смысле этот мир — материальная реальность, лоно природы, на котором Бог поместил людей оло и которое их поддерживает.

Мы оставляем дома книжку о птицах и выходим в типичное для Флориды сырое утро; сгущенный воздух, кажется, свисает почти заметными полосами с желтых аламандер, розовых олеандров и смоковниц с их серой корой и коварными цепкими усиками, на концах которых набухли тяжелые капли влаги.

Мы забираемся в «бьюик», и я включаю дворники, потому что стекла запотели. Я выжимаю сцепление, а Лус включает радио, всегда одну и ту же программу — классической музыки. Теперь я разлюбила барабаны, мне не хочется ощущать их биение. Исполняют пассакалью для скрипки. Кажется, Паганини. Я выключаю музыку. Мне нравятся Моцарт, Гайдн, Вивальди. И превыше всего — Бах. Замысловатый, сложный ордер, иллюзия правил, признаки покровительства, защиты от зла. И никаких барабанов.

Короткий спуск по улице Гибискус к конгрегационалистской церкви Провидения, при которой и существует самый лучший дневной детский сад в Майами. Имеется очень длинный список ожидающих очереди попасть в него, но мы через него перескочили, опередив претендентов из лучших районов города, благодаря нашему необычному внешнему виду и печальной истории, которую я сплела директрисе миссис Ванс: немного африканской экзотики, немного душераздирающих подробностей об утрате супруга, несколько слов об упадке душевных сил. Пообносившаяся белая женщина с ребенком-мулатом, борющаяся за существование и отчаявшаяся, — вполне впечатляющая картина. И женщина благодарная в отличие от многих настоящих бедняков, нередко раздраженных и подозрительных. Мой муж настоятельно учил меня тому, как пробуждать в белых людях чувство вины, и я обнаружила, что могу вполне успешно использовать это во благо своему ребенку. Миссис Ванс пришла в замешательство и решила вопрос положительно.

Владения церкви Провидения расположены на участке с прекрасно подстриженной травой, украшенном пальмами, индийскими смоковницами и бугенвиллеей и застроенном невысокими зданиями в стиле старых испанских миссий, выкрашенными в нежно-розовый цвет, с черепичными крышами. Я передала Лус ее учительнице, симпатичной миссис Ломакс, и миссис Ломакс приветствовала нас в тоне, особо выработанном такими, как она, для людей, менее избалованных фортуной. Все и вся милы во владениях церкви Провидения. Млеко человеческой доброты прямо-таки хлюпает под ногами на отполированных до блеска полах. Дети чистенькие и одеты либо в платье от модных дизайнеров, либо в не менее дорогие одежды под хиппи. Матери сияют так же, как их дорогие машины. От всей этой приятности я себя чувствую то ли троллем, то ли ночной ведьмой, то ли т'чона, как оло называют водяного, который выходит из реки по ночам, садится спящим людям на лицо и вызывает у них сны об удушье, но не всегда это всего лишь сны. Я очень благодарна, очень; я хочу, чтобы Лус была окружена добротой всю свою жизнь, но вместе с тем мне хочется сокрушить все это. Хочется вскрыть благодушную, пухленькую миссис Ломакс, как жестянку с бобами. Я знаю, что мой муж постоянно испытывал то же чувство, но скрывал его весьма успешно, пока не попал в Африку. В Африке такое не проходит; Карл Густав Юнг бросил на нее один только взгляд и сбежал, как вор, назад в уютный Цюрих.

Лус уходит, не оглядываясь, так оно было с самого первого дня. Это полная уверенность или она поступает так по беззаботности, словно кошка? Насколько помню, так ведут себя дети оло, когда они осознают свою полную духовную связь с воспитавшими их родителями. На их языке такая связь называется сефуне. Стало быть, все в порядке, думаю я.

Я выезжаю на федеральное шоссе, потом на шоссе 1-95 и далее на Двенадцатую авеню. Ездить на работу в машине — единственная роскошь, которую я себе позволяю, хотя парковка и содержание машины обходятся мне почти столько же, как и квартирная плата. Теперь, когда мне надо растить ребенка, я не знаю, смогу ли позволить себе это удовольствие, но пока я трачу на Лус немногим больше, чем тратила бы на содержание маленькой собачки. Быть может, мне удастся найти еще один источник дохода. Компьютер? Я умею им пользоваться и могла бы освоить язык программирования, но в этой области работает очень мало женщин, а я никоим образом не хотела бы оказаться на виду.

Мемориальная больница Джексона, уродливая и огромная, этакий рассадник заразы в Майами, состоит из многих корпусов и находится в Овертауне; добраться до нее не так легко как пешим больным беднякам, так и подъезжающим на своих машинах целителям и прочим сотрудникам. Я припарковываюсь на неохраняемом месте и оставляю окна машины открытыми. Это дешевле, чем закрытые гаражи-стоянки, и я не думаю, что кто-то захочет угнать мою машину. До входа в свой корпус я должна пройти две улицы пешком, а на углу Десятой расположен работающий допоздна магазин, возле которого тусуются гомики. Рэп звучит достаточно громко, чтобы ноги мои двигались в его ритме, но барабан звучит настолько банально, что это скорее похоже на удары копра по свае и потому меня не раздражает. Я стараюсь проскользнуть невидимкой. Но там всего несколько парней, жара ужасающая, и никто меня не беспокоит. Меня трижды грабили, поэтому я сейчас ношу кошелек, удостоверение личности и ключи в мешочке на шее, это уловка путешествующих в третьем мире. Кошелек у меня из пластика, желтый, стоит он у «Кмарта» 6 долларов 99 центов — на случай если кто польстится.

Когда я говорю о себе как о невидимке, я имею в виду незаметность отдельного человека в американском городе с его суетой, а вовсе не фаила'оло — способность африканских колдунов делаться невидимыми, чему я не научилась. Подозреваю, что муж мой это дело освоил.

Мы работаем под землей, в цокольном этаже здания номер 201. Рядом с нами помещение службы «скорой помощи». Медицинские записи не нуждаются в бодрящих лучах солнечного света.

Иногда мне представляется, что я слышу за стеной в отделении «скорой помощи» крики пострадавших, но это могли быть всего лишь сирены санитарных машин. Я миную вращающиеся двери и попадаю в приемный покой, куда рассыльные из больничных палат приносят и откуда уносят папки с историями болезни. Я киваю едва мне знакомому клерку, сидящему за барьером, и прохожу дальше, в комнату, где я работаю и где тоже полно папок. Она длинная, с низким потолком, хорошо освещенная лампами дневного света. По всей длине помещения тянется ряд рабочих столов, а вдоль стен стоят шкафы с папками, разделенные проходами. Когда я вхожу, рассыльный как раз увозит тележку, полную папок с яркими наклейками; это уже закрытые истории болезни.