Книга Еще один день на войне. Свидетельства ефрейтора вермахта о боях на Восточном фронте. 1941–1942 - Хайнц Килер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
25 ноября
День выдался беспокойный. Герману вновь пришлось делать переливание крови. Снова от человека к человеку по резиновым трубкам и канюлям струилась красная кровь – от сердца к сердцу!
Подкрепленный переливанием крови, Герман снова попросил меня прочитать вслух из моего томика. На этот раз его просьба не прозвучала иронично, наоборот, он попросил дать ему подержать книгу. Я читал ему отрывки из Евангелий, а он жадно слушал и впитывал все в себя, словно губка. И потом искренне поблагодарил меня.
Сегодня Герман спросил меня, не хочу ли я стать его другом.
Герман думает, что доставляет мне кучу неприятностей и хлопот. Он ведь видит, как я по ночам порой не сплю. Он считает, что он у меня в долгу. Но чем больше он очищается от разных «шлаков», тем больше в нем простодушной силы. Это укрепляет меня. Я чувствую, что он чем-то подпитывает меня. Может быть, не он сам. Но что-то исходит и от него. Движет им, делает его более сдержанным, что ли. Он теперь может управлять своими страхами.
Он изгоняет демонов.
Я с удовольствием стал другом Германа. Теперь это человек, который располагает к помощи и дружбе. Любовь сделала его терпеливым и мужественным.
Иногда Герман испытывает сильные боли. Он судорожно сжимает кулаки, чтобы не закричать. Протягиваю ему свои руки, он сжимает их. Потом корчится. Вся жидкость выходит из него в виде желчи или рвоты. Но все молча убираю, вытираю. Расчесываю ему волосы. Мне бы не хотелось, чтобы он смотрелся в зеркало. Беда в том, что у меня нет зеркала, да простит меня Бог. Если бы Герман увидел свое осунувшееся лицо, то, скорее всего, вообще бы не узнал себя…
Баба Александра тем временем закончила вязать мои чулки. Теперь, когда она знает, что ее сыновья, наверное, воюют с нами и могут быть убиты, вряд ли она их мне подарит. Но старуха вручила их мне с таким видом, как будто вязала для собственного сына…
Эрнст говорил, что, согласно поступающим в роту донесениям, непрекращающиеся бои то и дело принимают все более варварские формы. Холод всех на фронте ожесточил. Кому удалось разжиться валенками, снятыми с мертвого русского, тот просто счастлив. У пленных русских была одежда (телогрейки), набитая ватой, в то время как нам до сих пор не хватает зимнего обмундирования. Эрнст сегодня несколько подавлен. Неважные вести с родины. Берлин бомбили. Там живут его родные: родители и невеста.
Германа покусали клопы. У него есть и вши. Они заползают ему под бинты, потому что любят белую марлю. Мне тоже пора давить вшей…
Иногда я так устаю, что приходится на несколько мгновений выходить за дверь. Сегодня меня видел один из солдат похоронной команды, в которую входил Герман. Он позавидовал моей «спокойной» службе. Остальные в карауле. В деревне все спокойно, и для роты вновь привезли выпивку. В одной из изб весело запели. Несколько пьяных солдат швырялись друг в друга снегом. Вот так и продолжается жизнь. Покой заставляет обо всем забыть. До нас с Германом доносятся бодрые песнопения наших подвыпивших товарищей.
Баба Александра принялась вязать чулки и для Германа. Она, словно призрак, бродит по избе. Лицо и руки ее дрожат. Сегодня, когда я сказал ей, что мы хотим в Москву, она спросила меня, чего нам не хватает у себя на родине…
Герман, несмотря на боли, мужественно все терпит. Я верю, что он выкрутится и, может быть, даже чувствует, что я его не брошу. Будь все не так, ну, то есть если бы я точно знал, что Герман умрет, – я бы все равно ему ничего не сказал. До сих пор все засыпали в уверенности, что снова проснутся…
Сегодня к обычным суточным пайкам добавили еще по банке селедки в томате. Я показал банку хозяйке дома, открыл и предложил попробовать. Она облизала кусочек, который я подал ей в ложке. Но потом все выплюнула… Она ест только картошку, капусту и иногда немного соленого мяса. Хлеб она печет из мучного клейстера. Ну, и еще ежедневно пьет козье молоко. Ей хватает. Я отсыпал ей порядочную порцию соли из своих запасов. Она отблагодарила куском мяса…
Мне всегда так неловко, когда приходится на глазах у Германа поедать свой паек. Ему пока разрешено есть только слизистый суп. Я же, напротив, ем хлеб, масло, а в полдень – горячий суп. И мне всегда стыдно. Герман попросил меня съесть шоколад, который принес ему фельдфебель. Сам он еще не скоро смог бы это сделать. А уж когда сможет, то о не съеденном сейчас шоколаде вряд ли придется жалеть. Но я так не могу. И когда я начну есть, нужно будет непременно отвернуться. Иначе я буду выглядеть как человек, который видит перед собой утопающего и ничем не может ему помочь.
Иногда, давая Герману обезболивающие и другие лекарства, я думаю о тех, кто создал эти замечательные вещи. Они заслужили рай. Правда, есть на свете и другие изобретения. И бог знает, что происходит с теми, кто придумывает все новые и новые мучения для человечества. Ад стал бы для них слишком мягким испытанием…
Герман жалуется на нарастающую боль. Доктор Нико осмотрел его рану. Она гноится. Он вставил новые дренажи для откачки гноя. Из-за духоты в нашем лазарете Нико приказал открыть баллон с кислородом.
Эрнст сообщил, что опять раздают ордена. Командующий выделил для этого своего денщика, унтер-офицера канцелярии, начальника финчасти и двух солдат из первого взвода. Врачам и санитарам наград почти не досталось…
26 ноября
Ночью много читал и размышлял. Так увлекся, что совсем забыл о войне. Только вот Герман… он то и дело стонал от боли. Инъекция морфия, которую ему сделали вечером, после полуночи перестала действовать. Поскольку он уже и так получил уйму обезболивающих, больше я дать ему не мог. Это было бы для него слишком. Заснул он лишь под утро. Ночью я много думал о страхе смерти, с которым уже успел познакомиться. Все мы вдруг сделались какими-то слишком хрупкими и уязвимыми, как будто нить жизни становится все тоньше и тоньше. Ослабевает уверенность в себе. Ты становишься трусливым. Но разве обыкновенный, вполне естественный страх – это трусость? Вдруг вспомнилось, как во Франции мне однажды поручили вывозить раненых с передовой. Пока я был один и бездействовал, я боялся. Только когда
