Книга Смерть домохозяйки и другие тексты - Сара Даниус

заключался план. Но не только в том, чтобы сделать текст современным. Хотя Джойс в новом переводе, действительно, звучит как наш современник – более того, как человек, для которого шведский является родным языком. Это свидетельствует о высоком мастерстве переводчика. Но гораздо важнее то, что Андерссону удалось с помощью очень непростого искусства перевода воссоздать чувственность и изобретательность джойсовской прозы. И не через рабскую преданность оригиналу, а благодаря художественной свободе в правильно угаданных пропорциях, благодаря замысловатым ритмам, аллитерациям и ассонансам. В этом заключается подлинное величие перевода. Как, например, в этом фрагменте: «Mannen som drunknade. En båt som vänder om på den blanka bukten i väntan på att ett uppsvullet bylte ska komma upp, vrida sig mot solen med ansvällt ansikte, saltvitt. Här är jag»[24].

Андерссон верен Джойсу на свой особый манер. Его Джойс одновременно грубее и мягче, чем уорбертоновский. Грубее, потому что «уборная» превратилась в «парашу» и прочее в таком вот «прямолинейном» стиле. И мягче, потому что проза стала более «податливой» во всех своих смысловых и чувственных аспектах, почти песнеподобной и определенно более «разговорной».

Известно, что Андерссон работал над переводом Джойса четыре года. Его очаровательная маленькая книжка «Один день в Дублине день за днем» позволяет нам заглянуть в переводческую мастерскую, затерянную где-то в лесах Вестерйотланда.

Но несколько раз Андерссон всё же засыпает на своем посту. Возможно, это мелочь, но есть одна черта, весьма характерная для стиля Джойса. Писатель любит представлять предметы субъектами действия в той или иной ситуации. Неодушевленные предметы или части человеческого тела – зонты, руки, куски мыла, глаза, луковицы – живут своей жизнью и совершают определенные действия. Это означает, что неодушевленные предметы и части тела наделяются тем же статусом, что и одушевленные персонажи.

Этот прием был вдохновлен кинематографом, в частности техникой «крупного плана», благодаря которой мир предстает в совершенно непривычном ракурсе. Это видно, например, в сцене завтрака, когда Молли чувствует запах подгоревшей почки: «Her spoon ceased to stir up the sugar. She gazed straight before her, inhaling through her arched nostrils». У Андерссона это переведено так: «Hon slutade att röra ut sockret med skeden. Hon såg rakt framför sig, drog in luft med de välvda näsborrarna»[25].

Возможно, это не ошибка, однако, несомненно, потеря весьма важного нюанса. Джойс постоянно изыскивает нетрадиционные подходы к изображению самых обычных, повседневных явлений. И в этом фрагменте субъектом действия является не Молли, а ложечка. Мы видим ложечку словно крупным планом. Нет никаких оснований для того, чтобы представлять Джойса более традиционным, чем он был на самом деле. К счастью, в переводе Андерссона такое случается лишь эпизодически.

Как бы то ни было, у нас есть все причины радоваться. Джойс в переводе Эрика Андерссона открывает для нас такие закоулки шведского языка, о существовании которых мы и не подозревали; новые слова, новые созвучия, новые смыслы. Лучшего и пожелать нельзя.

Пруст и майонез

Текст был написан для выступления на вечере, посвященном Марселю Прусту, в клубе «Форум» в Стокгольме 4 марта 2009 года. Впервые опубликован в газете Dagens Nyheter 21 марта 2009 года под названием «Месье Пруст и майонез».

Всякий, кто читал «В поисках утраченного времени», знает, что это бесформенное произведение – просто аномально бесформенное. Повсюду нестыковки, расползающиеся швы и упущенные нити; повсюду отклонения и отступления.

Именно поэтому читатели испытывают невероятное облегчение, когда добираются – несмотря ни на что – до последней страницы. Да, облегчение. Хотя, возможно, здесь требуется слово повыразительнее. Умиротворение. Читатель испытывает умиротворение. Ведь он уже почти уверился в том, что сошел с ума. Потому что как может эта напичканная лирическими отступлениями история, размазанная на целый роман, считаться величайшим произведением искусства ХХ века?

Но когда прочитана последняя страница и читатель наконец прозревает суть замысла, на него накатывает чувство благодарности. Читатель понимает, что он не безумен и не болен. И так он становится своим в кругу прустопоклонников.

Немного найдется литературных произведений, которые породили столько же сравнений, сколько роман Пруста. Большинство этих сравнений исходит от самого автора. Так, однажды он сравнил свой роман с залатанным платьем. Возможно, в таком случае его вдохновительницей стала служанка Франсуаза и Пруст писал свой роман так же, как служанка чинила платье?

В другой раз Пруст сравнил свой роман с телескопом – телескопом, направленным на время. Как телескоп позволяет увидеть звезды, невидимые невооруженному глазу, так и его книга делает подсознательные феномены «видимыми» для сознания.

В третий раз Пруст сравнил свой роман с кладбищем. Все те реальные люди, которые послужили прототипами для персонажей романа, давно позабыты, поэтому «книга – это большое кладбище, где на многих плитах нельзя уже прочесть стертые имена».

Итак, роман как залатанное платье, телескоп, кладбище. Эти широко известные сравнения я оставлю на потом. Когда Пруст еще только задумывал свое будущее творение, он представлял его себе в виде готического собора. Идею он позаимствовал у Джона Рёскина, английского теоретика искусства и знатока архитектуры. Рёскин писал, что готический собор – это «библия в камне», и его нужно «читать» так же, как мы читаем книгу. Собор как книга, книга как собор – какое великолепное сравнение! Когда Пруст стал немного старше, это сравнение уже казалось ему претенциозным. Тем не менее это не помешало собору превратиться в клише в контексте его романа.

В любом случае легко понять, почему роман Пруста породил и продолжает порождать столько сравнений – и среди читателей, и среди критиков. Так, один критик сравнил «В поисках утраченного времени» с ковром, другой – с космическим кораблем. Конечно, такая бесформенная, необъятная, неподъемная история нуждается в какой-то дефиниции.

Но вот на днях мне попалось на глаза сравнение, которого я не встречала раньше. Роман Пруста – все четыре тысячи страниц – сравнивался с майонезом.

Что такое майонез? По определению, майонез – это соус. Это нелегко произнести, но против логики не попрешь. Раз майонез – это соус, то роман «В поисках утраченного времени» – это соус. Кое-что объясняет нам поваренная книга издательства Bonniers 1960 года:

Отличительная черта и гордость классической французской кухни – это насыщенные вкусом, богатые и одновременно легкие соусы. Как правило, приготовление этих соусов по традиционным рецептам является процессом трудоемким, занимает много времени и требует множества ингредиентов. Субстанция готовится несколько часов, смешивается с другими заранее приготовленными отварами, затем выливается на мелко порезанные овощи, предварительно обжаренные в муке, и процеживается. Затем в полученную