Книга Дети Воинова - Жанна Вишневская

Итак, час пробил. Два добрых молодца споро разгрузили машину прямо на улице. Пианино горемычно стояло на тротуаре, и шансов внести его на второй этаж не было никаких. Предприимчивый деда Миша рванул к ближнему пивному ларьку. Оттуда он вернулся с тремя ханыжного вида небритыми мужиками.

– Ну, что, отец, нам бы пару ремней…

– Будут, сынок. – Дед кинулся к дяде Моне: у них недавно шкаф на третий этаж заносили.

Мужики покряхтели, пару раз посокрушались, что с ними нет чьей-то матери (я тогда не очень понял, чем бы старушка мама им помогла), но пианино в квартиру вперли и, получив на бутылку, ушли, как я понял, к вышеупомянутой матери, – во всяком случае, что-то в таком духе буркнул деда Миша, увидев расцарапанный пол.

Затаив дыхание, я открыл полированную крышку. Пианино было похоже на улыбающегося кашалота. Долго выбирал клавишу, сомневаясь между черным и белым, – решил действовать наугад, закрыл глаза и торжественно нажал. Получилось очень красиво: звук завис над инструментом, слегка потеряв силу, покрутился у люстры и растворился где-то под потолком, отзвенев у уха падшего ангела.

* * *

О падшем ангеле надо рассказать отдельно.

Дело в том, что бабушка Геня была уникальная хозяйка. С тех памятных времен я повидал много женщин под всеми широтами, но такой, как она, больше не встречал.

Вы помните мастику в темных и светлых тюбиках, которую выдавливали, как зубную пасту, натирали ею пол, а потом, когда она высыхала, полировали, надев на ногу щетку? Бабушка вручную намазывала сорокаметровую комнату, а потом уже дед полировал каждую досточку паркета. Уютный запах свежей мастики держался несколько дней, а зеркальный пол служил мне катком. Я разбегался, падал на какую-нибудь картонку и скользил на животе или на пятой точке, пока не врезался в стоявший у стены зеркальный шкаф «Хельга».

В «Хельге» хранилось чистое белье и многочисленные банки с вареньем. Самым вкусным было варенье из райских яблок. Его варили прямо с черенками. Банки закрывались белым пергаментом и перевязывались бечевкой. С блюдца медовое яблоко размером с крупную вишню надо было брать за черенок и съедать вместе с семечками. Если не успевал подхватить янтарную каплю губами, она соскальзывала на стол или на пол и застывала, как детеныш сталагмита. Мама сетовала, что после меня к полу прилипают даже солнечные зайчики.

Так вот. В «Хельге» бабушка хранила не только варенье, но и настойку из черноплодки. Делали ее в октябре, специально ездили и собирали уже прихваченную ночными заморозками ягоду, чтобы не так горчила. Потом ее пропускали через мясорубку, засыпали сахаром и оставляли бродить. Я как-то подслушал этапы технологического процесса и ночью долго не мог уснуть – все ждал, куда и как побредет бутыль. Так и уснул не дождавшись, в очередной раз подивившись на этих странных взрослых. Сверху на бутылку надевали перчатку – видимо, чтобы ей не так было холодно, если она забредет на улицу.

И однажды что-то там у них не сложилось: то ли деда Миша сахару пересыпал, то ли Сеня решил раньше времени пробу снять, но только бутылка взорвалась. Все ее содержимое с силой, достойной извержения Везувия, рвануло в потолок, долбанув прямо по лицу зазевавшегося ангелочка и немедленно окрасив его в сивушные тона. Как его потом ни отмывали, он остался висеть под потолком с лицом забулдыги, смущая своим порочным видом остальных ангелов, кристально чистых душой и телом. Так и жил изгоем до следующей побелки, а вот прозвище падшего ангела приклеилось к нему навсегда. Душу-то не отмоешь! Видимо, хорошо приняв на грудь в прямом и переносном смысле, падшему ангелу было сложнее скрывать свои чувства, поэтому на мои музыкальные опыты он смотрел с особым скепсисом.

* * *

Вскоре мама привела пожилую солидную даму и сказала, что она – учительница музыки и зовут ее Лара Львовна. У нее в свое время начинал учиться Гришка, поэтому на уговоры ушло довольно много времени. Память у Лары Львовны была хорошая, нервы после Гришки уже, конечно, не те, поэтому она справедливо запросила почти двойную цену, потребовав отдельной доплаты только за то, что ей придется входить в наш подъезд. Ведь именно в этом подъезде Гришка, чтобы сорвать урок, привязал к двери ведро с масляной краской, которое прицельно опрокинулось на ее прекрасные седые кудри и новое кашемировое пальто. Вся эта импровизация тогда стоила дяде Моне трофейного серебряного портсигара. Кудри спасти не удалось. После безжалостной руки парикмахера Лара Львовна стала смахивать на новобранца и от дальнейших занятий оскорбленно отказалась, сколько Гришкины родные ни уговаривали, что ее невероятно молодит короткая стрижка. Взбешенный дядя Моня душу на Гришиной заднице отвел так, что тот потом неделю играл стоя и спал на животе.

Встречали Лару Львовну в парадной, наверх провожали со всеми почестями. Она, правда, все время нервно оглядывалась, ожидая мести затаившегося Гришки. Тем не менее Лару Львовну благополучно доставили наверх. Хотя держалась она все равно настороженно, как диверсант в тылу врага. Мы все с интересом наблюдали за ее маневрами. Несмотря на свой почтенный возраст, она заглянула под диван, за пианино, отдернула рывком шторы, рукой потрогала табурет, попросила маму на него сесть первой и только тогда наконец облегченно вздохнула и приступила к уроку.

Все торжественно покинули комнату, чтобы не мешать таинству рождения нового музыкального гения. Но роды что-то застопорились. То есть потуги, конечно, были, но вот результат оставлял желать лучшего.

Начали с нотной грамоты. До, ре, ми освоили быстро. Дальше заклинило. Я никак не мог понять, что фа и соль – это две разные ноты, а не сухие бобы, из которых баба Геня варит суп. На уговоры и объяснения ушло некоторое время, но процесс, как говорится, пошел. Лара Львовна, оставив домашнее задание и получив гонорар, торжественно удалилась.

Ужаснее всего оказалось то, что учительница рекомендовала много петь. Она занималась со мной так много, сколько позволяли ее здоровье и нервы. Гришка кровь, конечно, ее пил, но когда он был в настроении и пел «Аве Мария» голосом Робертино Лоретти, это проливало бальзам на израненную его выходками душу. Залечить раны моей вопиющей бездарности было нечем. Я старательно выводил люли про березку, которую некому заломати. Однако радовало мое пение, а точнее, паузы между ним только папу. Утренние дежурные люли он считал хорошим знаком. Когда я замолкал, папа решал, что день удался, потому что самое страшное с ним сегодня уже случилось. Зато от нас, наконец женившись, съехал Сеня. Из двух зол он выбрал меньшее.

Ситуация начала выходить из-под контроля. Под крышей перестали селиться голуби. Редкая птица залетала на улицу Воинова, предупрежденная товарками о внезапно возникшей конкуренции, – а в основном из-за боязни потерять голос. Глупые птицы думали, что это заразное. Соседи засобирались в эмиграцию. В районном ОВИРе забили тревогу: что за странная скученность! Подавали тогда еще крайне мало. КГБ рыл носом землю в Дзержинском районе Ленинграда. Что за эпидемия? Все силы были брошены на поиски иностранного резидента. Если бы на Литейном, 4, знали, они бы просто конфисковали пианино, и народ перестал бы сниматься с насиженных мест.