Книга Дерево желаний - Кэтрин Эпплгейт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Порой Мэйв писала о своей печали и тоске в дневнике. Она писала об ирландской природе, исчезающей в дымке ее воспоминаний. Она писала о своих родных, давно покинувших этот мир. Она писала о своих потаенных надеждах.
Мэйв обожала ранние утренние часы, когда мир окутан туманом, а небо лишь манит обещанием солнца. Она опиралась на мой ствол, закрывала глаза и мурлыкала мелодию из своего детства. Бывало, она рассказывала о своих страхах и радостях, и мы с Белибердой сочувственно кивали ей.
Однажды на рассвете, первого мая, Мэйв вышла ко мне. К моему удивлению, она потянулась к нижнему суку и осторожно привязала к нему отрезок голубой полосатой ткани. И прошептала:
– Я хочу любить кого-нибудь всем сердцем.
Это было мое первое желание. Первое из многих.
Прошло несколько недель. Проходящие мимо ирландцы понимающе кивали при виде развевающегося на ветру кусочка ткани. Мэйв объясняла своим мелодичным голосом:
– Это мой оборванец. Не боярышник, конечно, но сойдет.
Когда мимо проходили люди, не знакомые с ирландскими обычаями, они хмурились при виде тряпки или даже пытались ее снять. Мэйв грозила:
– Руки прочь от моего желания!
Снова и снова девушка терпеливо объясняла, что в ее родных краях привязывать записочки с желаниями к дереву-оборванцу – давно устоявшаяся традиция.
Люди, бывало, спрашивали Мэйв, какое желание она загадала. Она говорила им правду со вздохом и горькой улыбкой:
– Да ничего такого. Просто хочется любить кого-то всем сердцем. Ничего особенного.
Некоторые смеялись. Некоторые закатывали глаза.
– Милая, желание на тряпке не принесет тебе любви, – говорили они.
Но чаще всего люди сочувственно улыбались Мэйв, сжимали ее руку, понимающе кивали.
А потом спрашивали, можно ли им загадать свое желание.
Прошел еще год. С приближением мая я обнаружил на своих ветвях больше лоскутов, чем набухающих почек.
Белиберда попыталась стащить несколько тряпок и выстлать ими свое гайно – гнездо, свитое из листьев и прутиков, на одной из моих верхних раздвоенных веток. Я объяснил, что до первого мая ей придется обходиться мхом и хвоей. По словам Мэйв, до первого мая трогать записочки нельзя. Потом люди или предприимчивые белки могут убрать те лоскуты, что не унесло ветром и не смыло дождем.
Подозреваю, это правило Мэйв придумала для меня, чтобы я мог расти без помех, не отягощенный весом мокрой ткани.
Первого мая, перед самым рассветом, ко мне подошла молодая женщина с темными волнистыми волосами, в поношенном сером пальто. В руках она держала какой-то сверток.
– Эй, Красный! – прошептала Белиберда. – Смотри, очередное желание.
Но она была неправа. Это было не желание.
Быстро, но очень осторожно девушка положила сверток в мое дупло.
«Благодарность для Мэйв, – подумал я. – Наверное, буханка хлеба. Должно быть, молодая женщина – одна из ее пациенток».
Она исчезла так же быстро, как и появилась.
Словно колибри, подумал я: вот она есть, а вот ее нет.
Словно порыв ветра…
Всего несколько минут спустя Мэйв открыла дверь своего коричневого домика. Она улыбнулась мне и развевающимся на утреннем ветерке лоскутам.
И тут раздался плач.
Точнее, вой.
Из… меня.
Не кроткое чириканье птенчика-королька. Не застенчивый писк мышонка.
Нет, это был вопль праведного возмущения.
В дупле был младенец.
К одеялу младенца была приколота записка. Она была написана на иностранном языке – на итальянском, поняла Мэйв. Запинаясь, она попыталась прочесть ее вслух.
Только потом, посоветовавшись с одним из своих больных, девушка расшифровала ее:
«Пожалуйста, позаботьтесь о ней лучше, чем это смогу сделать я.
Я желаю вам обеим жизни, полной любви».
У малышки были черные волосы. У Мэйв – рыжие.
У малышки были карие глаза. У Мэйв – голубые.
Малышка была итальянкой. Мэйв – ирландкой.
Они были созданы друг для друга.
Мэйв назвала девочку Амадорой, что по-итальянски означает «дар любви».
Многие соседи с неодобрением встретили новость о появлении у незамужней ирландки итальянского подкидыша. Как водится, люди судачили; как полагается, они цокали языками.
Некоторые даже сердились. Говорили колкости.
Они внушали Мэйв, что Амадоре здесь не место.
Они внушали Мэйв, что она должна взять ребенка и уйти.
Мэйв только улыбалась в ответ, прижимала к себе Амадору – и ждала и надеялась.
Темными ночами, когда надежда затухала, Мэйв пела старую ирландскую песенку, переплетая ее с новой, итальянской, которой она научилась у соседки. Мелодия была сентиментальной. Слова – глупыми. Результат – всегда одинаковым: маленькая Ама расплывалась в улыбке.
И точно, чем дольше ждала Мэйв, тем больше смягчались люди. И вскоре девочка, которую все звали Ама, прижилась в нашем пышном саду не хуже остальных.
Когда Ама подросла, она стала подкармливать Белиберду и ее семейство. Когда она окрепла, она стала забираться на мои ветви. А когда у нее появились свои желания, она стала загадывать их.
Ама росла сильной, честной и доброй, как ее мама, и у нее родились собственные дети, внуки, правнуки. Со временем Ама и ее муж купили коричневый домик и тот, что стоял рядом, и покрасили один в синий, а другой – в зеленый цвет. Через много лет они купили дом напротив и начали сдавать синий и зеленый домики другим семьям.
Собственная семья Амы разрасталась и процветала. Ее родные ссорились, переживали неудачи, любили друг друга и много смеялись.
Смех неизменно выручал их из любых ситуаций.
Когда у внука Амы родилась дочь, он дал ей одно славное итальянское и одно славное ирландское имя – Франческа Мэйв.
Что до меня, то моя известность росла. Ведь желание Мэйв сбылось прямо внутри дерева желаний! Разве это не значит, что возможно все?
Конечно, как не уставала напоминать мне Белиберда, я тут был ни при чем.
– Красный, это тебе не сказка, – повторяла белочка.
Но желания переполняют людей, и десятилетие за десятилетием они доверяли мне свои надежды.
Все эти желания, все эти годы… Дар судьбы и тяжелая ноша!
