Книга Живи и радуйся - Лев Трутнев

– Иди погрейся, – вела меня Нина дальше, через темные, едва бледнеющие белеными стенками, сенцы, – ветер-то пробивной, а ты в своей куртенке. Небось продрог. Я сейчас чайку согрею, с сахаром.

Сахаром меня жизнь не баловала. Тот ароматный чай у Веры тоже принесла Нина, и этот ее спокойный расслабляющий голос, и теплота уютного дома, протопленного добротно, и предвкушение сладкого чаепития тянули меня в темный простор открывшейся комнаты.

Нина раздевалась, шуршала одеждой, обдавала пространство прихожей духами, приятным полутихим говорком.

– Куда тычешься, смешной, – ловила она мою руку. – Вот здесь вешалка…

И наши пальцы, натыкаясь друг на друга, обжигались во взаимной близости и что-то новое, неосязаемое установилось между мной и Ниной, какая-то особая, одухотворенная связь, которую ни осмыслить, ни ощутить не дано, а лишь уловить необъяснимым шестым или иным чувством.

Пока я стягивал сапоги, Нина нырнула в темноту комнаты и зажгла там керосиновую лампу. Было часа два-три ночи, и свет в это время не горел нигде в райцентре. По крайней мере, жилые улицы тонули в глухоте мрака.

– Иди сюда, на диван, – пригласила Нина, – я сейчас.

В слабом свете керосиновой лампы я разглядел уютную комнатку, которая показалась мне богатой, хотя там, кроме стола и комода, красовался расписной спинкой лишь диван, за которым на стене висел не то ковер, не то гобелен, изображающий тигра в джунглях. Ничего иного или большего я не видел, но решил, что живет Нина безбедно. Несколько фотографий на стене в рамке, плотные шторины и все. Но по тому времени это было все же что-то. Верина изба не шла ни в какое сравнение с этой опрятной квартирой, казалось, сидел бы и сидел вот так, расслабившись, на мягком диване, пока душа утихомиривалась, отдыхала.

И пока я блаженствовал в полумраке комнаты, Нина выпорхнула откуда-то уже переодетая, голоногая, в затянутом узким пояском на тонкой талии халатике. Невольно, без всяких сознательных оценок, как бы само собой, я отметил плавность изгиба ее полноватых ног, но это не вызвало ни каких-то новых мыслей, ни чувств: разглядеть – разглядел, как форму, как модель, что ли. Не помнилось, чтобы когда-то я вот так просто разглядывал живой рисунок оголенных ног молодой женщины. Скорее всего, это было впервые. Наши девчонки бегали летом без чулок, но то дети, с еще прямыми ногами-палками. Взрослые же в деревне даже летом носили разные чулки: в крестьянстве с голыми ногами не шибко поработаешь.

В прорезе полураспахнутого воротника халата темнел таинственный желобок. Он был знаком: приходилось хулиганить, запускали мы свои клешни девчонкам за пазуху и нередко тискали мячики поднимавшихся грудей и шалели от непонятного восторга и тонкого девчоночьего визга, хотя и зачастую успевали схлопотать оплеуху.

– Керогаз зажгла, – Нина нырнула ко мне на диван, – сейчас чай будет.

Я посторонился, чуть отодвинувшись, уловив вместе с запахами духов тонкий аромат ее тела и волос.

– Не укушу, – она рассмеялась, белея красивыми зубами, – не бойся.

– Я и не боюсь, – глуховато прозвучал мой голос, а тело начало заплывать мелкой дрожью.

– Да ты совсем дикий. – Кошачьи глаза Нины показались мне необычайно огромными, будто втягивающими в себя эту мою телесную дрожь, мою волю, мой дух. И в этот момент что-то где-то зашкварчело, закипело.

– Ой, чай побежал! – Нина вскочила, вильнув округлым задом, и исчезла в проеме темных кухонных дверей.

Идти бы домой – вязались слабые мысли, но что-то неподвластное ни сознанию, ни телу как будто притягивало меня к этому дивану, к этому теплу уютной комнатенки, ко всему, что приятно обласкивало душу.

– Иди сюда, Леня, – услышал я голос Нины и поднялся и пошел на зов, в кухню.

Чай горячий, сладкий вовсе расслабил, потянул в разнеженную вялость. Пили мы его почти молча, поглядывая друг на друга поблескивающими в полумраке глазами. Лишь Нина нет-нет да и что-нибудь спрашивала, а я односложно отвечал, представляя, как там, на улице, теперь ветряно и холодно, дико и пустынно, и как мне идти в промороженную стынь после столь благостного расслабления.

– Может, останешься? – словно угадала мои мысли Нина. – Места на диване хватит. Какая надобность назад по темну и холоду тащиться. Завтра все равно воскресенье. Мать у меня до вечера дежурит – сутки…

Слова ее легкими камешками падали в душу, разгоняя в ней волны беспокойных чувств, поднимающих путаницу мыслей и желаний. Остро представился мне мой зябкий угол на полу полупустой комнаты, жестковатый матрас, тонкое одеяло, вялая подушка, нудное дребезжание одного из стекол рамы… Но что подумает хозяйка? Стыда не оберешься…

– Верка поймет, не думай, – опять будто уловила мои мысли Нина, – да и скажу я ей пару ласковых. Надо же себя жалеть…

Под ее увещевание все больше и больше таяла боязнь стыдливой неблаговидности предстоящего поступка, дальше и дальше отлетала тревога его возможных последствий, уступая духу телесного довольства: никогда еще не было мне так благостно и так приютно. Никаких упоительных мыслей, предположений, бредового охмеления, связанных с тем, что я останусь один на один с молодой женщиной, не было, не бередились сокровенные тайны плоти, не бродила она в ключах недоспелого вина, лишь изредка что-то высверкивалось в сознании, не возгораясь и не оставляя следов.

В той же разнеженной теплом темноте я разделся до исподнего белья: кальсон и нижней рубашки, и скользнул на диван под какое-то одеяло, принесенное Ниной из спальни. Сердечко еще выстукивало тревожную ритмику, возбуждаемую необычностью свершившегося, но уже угасали реальные образы, расплывались в иных, налетных из небытия видениях, утекали привычные ощущения – тело будто растворялось в других, неземных измерениях. Но что-то вернуло меня из этого беспредельного провала. Чье-то горячее прикосновение ожгло мое лицо, губы… Ослепительным всплеском полыхнуло сознание. Запах!..Тонкий запах духов и женского тела сразу остро встряхнул память. Нина!!!

– Ты чего? Ты чего?.. – не то зашептал, не то закричал я, взбрыкиваясь под гибким ее телом и пытаясь отпихнуться от обжигающих ласк. Но ответа не последовало. Сильные руки женщины оплетали меня крепче хулиганских, дурманом исходящие груди щекотали твердыми сосками шею и плечи… Все еще не веря в явь происходящего, я задыхался под ее горячим трепетом, в пьянящем перехвате дыхания, в пронзительном напряжении всего тела, которое билось в лихорадочном ознобе, загораясь жарким внутренним огнем, выжигающим не только все мое существо, но и сознание.

Силы все же были на моей стороне, и я каким-то образом выскользнул наверх, и, пытаясь освободиться от крепкого объятия, запахал носом по налитым упругостью грудям, округло-объемным, с плотными головками сосков, и увяз в ложбинке между ними, почувствовав, как жаркая рука нырнула в прореху кальсон, оплетая пальцами то, до чего я сам сторожился лишний раз браться. Будто углей сыпанули мне между ног. Судорога жулькнула по животу, наливая свинцовой тяжестью мою плоть. И она, эта воспарившая плоть, вроде потянула меня всего в единый фокус исступляющего сладострастия, сжимая все тело в плотном потяге. Будто жгучей крапивой обожгло меня изнутри и снаружи, полыхнуло гибельным светом в глазах, до затылка. Стон разжал мои накрепко стиснутые зубы, и размяк я в оплете ног и рук, чувствуя, как что-то плоско-упругое подрагивает подо мной в судорожных пробоях.