Книга Есенин - Виталий Безруков

Анна Берзинь была права. Напряжение предсъездовской борьбы ощущалось повсюду. Люди косились друг на друга: с кем ты? За кого ты? Боялись прогадать. Даже воздух, казалось, был пронизан всеобщим страхом. Тучи над Есениным сгущались, вот-вот мог грянуть гром. Катя с Наседкиным, самые близкие ему люди, и Анна Берзинь приняли решение «спрятать» Сергея в клинику Ганнушкина, но не знали, как сказать ему об этом. Но все произошло само собой. Есенин последнее время жил в комнате Наседкина у Никитских ворот, и сестра Катя однажды выложила перед ним несколько листков.

— Тебе скоро в суд, Сергей! Вот… повестки!.. Вон сколько накопилось!

Есенин помрачнел.

— Твою мать! Где же выход? — Заметив, как переглянулись Катя с Наседкиным, стукнул кулаком по столу: — Я вижу, вы что-то придумали, ну!

— Выход один, Сережа: ложись в больницу, больных не судят! — выпалила Катя решительно.

— В больницу?.. В какую больницу? — спросил он сестру. Та в ответ повертела пальцем у виска.

— Да, в клинику профессора Ганнушкина… тут недалеко… — стал объяснять Наседкин, но Есенин возмущенно закричал:

— Что-о-о?! В психушку?! Никогда! — Он заметался по комнате, повторяя в отчаянии: — Никогда! Никогда!

— Другого выхода нет, Сергей! — сказал Наседкин.

— Есть! Есть! Напиши обо мне некролог! Купим гроб, устроим похороны, все честь по чести. Родные плачут, друзья радуются… В газетах статьи: «Ушел из жизни лучший поэт России», а я скроюсь, махну в Англию или в Персию, а то… в Америку! — Он нервно захохотал. — Ничего себе план, а?

Катя заплакала. Пока Есенин все это говорил, да с таким жаром, ей показалось, что брат действительно сошел с ума.

— Мы понимаем, Сергей, помещение в психушку — не лучшее средство, но на этом настаивает Аня Берзинь: «Это единственный верный план спасти его от них».

— От кого «от них»? — переспросил Сергей.

— «Он знает» — так она велела передать! — Наседкин облегченно вздохнул, точно свалил с плеч тяжелейшую ношу.

— Ты тоже так считаешь? — подошел Есенин к всхлипывающей сестре.

Она помотала головой. Вытирая ладонью слезы. Катя посмотрела на брата преданными глазами.

— Сереженька, Аня через Вардина уже договорилась с профессором Ганнушкиным о твоей госпитализации.

Есенин отошел к окну и прижался лбом к холодному стеклу.

— Да, вот беда! — произнес он, задумчиво глядя на улицу.

…………………………………………

Как раз тебя запрут.

Посадят на цепь дурака.

И сквозь решетку, как зверка,

Дразнить тебя придут.

А ночью слышать буду я

Не голос яркий соловья,

Не шум глухих дубров,

А крик товарищей моих

Да брань смотрителей ночных,

Да визг, да звон оков…

— Это ты прям сейчас сочинил? — спросила удивленно Катя.

Есенин захохотал:

— Это Пушкин, дура! Не плачь! Я лягу в психушку! Куда деваться, лягу! Назло им всем!

Катя взвизгнула от радости и подскочила к брату:

— Сереженька, профессор обещал предоставить отдельную палату, где ты спокойно сможешь работать… А завотделением там Зиновьев Петр Михайлович, он хорошо тебя знает, он отец невесты Ивана Приблудного, — выкладывала она все подробности.

— Ванька женится? На дочке психиатра?.. Вот кому в психушку надо — Приблудному, — засмеялся Есенин.

— Вам всем в психушке полечиться не помешало бы, — тоже засмеялась Катя.

Увидев кого-то на улице, Есенин отпрянул от окна.

— Иля, подь сюда! Выгляни, только осторожно! — Когда Илья подошел к окну и, спрятавшись за занавеску, выглянул, Есенин прошептал, словно его могли услышать с улицы: — Там, напротив, у подъезда, стоит в кожанке… Я его много раз встречал… Следит, видать, за мной!

— Я его тоже приметил… — также шепотом ответил Илья. — С тех пор, как ты с Кавказа вернулся, он у дома Толстой постоянно торчал…

— Вот тебе и скрылся… в дурдоме… — Есенин отошел от окна и закурил. — Как же мы?! Он проследит… Гэпэушники настырные, суки!

Его безысходность и тревога передались всем.

— Брат, скажи только… Да я его! — Илья приоткрыл полу пиджака и показал кавказский кинжал, подвешенный под мышкой.

— Не смей, Илья! С ума сошел!.. Да за такое знаешь?.. — Наседкин потрогал пальцем лезвие кинжала. — Катя, иди звони Анне, пусть свяжется с доктором Зиновьевым и скажет, что Есенин согласен, пусть встречает!

Катя выбежала в коридор. Через некоторое время послышался ее приглушенный голос:

— Аня, родная, Сережа согласился! Звони доктору Зиновьеву, пусть встречает! Ты? Сейчас спрошу, подожди! — Она высунулась в дверь. — Аня спрашивает, ей что делать? Приезжать?

— Да. Пусть наймет извозчика порезвее и сюда, только остановиться надо у другого дома, поняла? У другого!

Катя исчезла в коридоре, закрыв за собой дверь.

— Ты что-то придумал? — спросил Есенин у Наседкина.

— Да, Сергей, мы сейчас устроим маскарад. Ты одевайся во все мое, а я в твой шикарный костюмчик! Аня приедет, ты с ней в пролетке — прямиком в психушку! Умоляю, не спорь! А я с Катькой в твоей одежде продефилирую мимо этого гада в другую сторону. Здорово, а?

— Здорово-то здорово, одеждой мы поменяемся, а харями? Он что, дурак? Сейчас день… увидит лицо, и все!

— А я воротник подниму, шляпу надену, шататься буду, как ты, материться!

Есенин улыбнулся.

— Шататься, как я, ты не сможешь, а уж тем более материться.

Они стали снимать с себя и передавать друг другу одежду.

Вбежала Катя и остолбенела:

— Вы что это? Вы чего делаете?

— Переодеваемся! Конспирация! — торопливо застегивая есенинскую рубашку, проговорил Наседкин. — Чтобы этот не узнал! Мы с тобой пойдем, я вроде Сергей Есенин.

— Здорово придумали! — обрадовалась Катя. — Аня скоро придет!

Когда они переоделись, Есенин оглядел Наседкина:

— Шляпу надвинь на лоб! Так!.. Нет, все одно не похож! Как Наседкин не рядитесь, в Есенины вы не годитесь!

— А я повисну у него на шее, обниму вот так, будто он с уличной девкой! — Катя развязно обняла мужа, и они, пошатываясь, прошлись по комнате.

Есенин удивленно засмеялся:

— Вот это здорово! Ты еще целуй его, Катька! Целуй постоянно! — Они выполнили указание, и Есенин захлопал в ладоши: — Вот теперь сам черт не разберет!

Он поглядел на себя в зеркало и поморщился:

— Да! Хреново ты одеваешься, Вася…

— Ну что же… Мы в Америке не были, и в Европе тоже… По таланту и одежке протягиваю ножки! — пошутил Наседкин.