Книга Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944-1947 - Гельмут Бон

Нам сообщают, что мы можем послать домой телеграмму! Послать мне телеграмму или нет?

Нет, лучше не посылать!

Кто знает, сколько еще пройдет времени, пока я приеду домой. Вот когда я закрою дома дверь изнутри, только тогда поверю, что я действительно вернулся домой, а до тех пор нет!

Ведь они более трех лет не знали, вернусь ли я вообще домой и когда именно. А уж эти несколько дней они наверняка выдержат.

А мы в поезде и тем более выдержим. Повсюду нам выдают двойные походные пайки. В Гроненфельде, в Эрфурте, в Хайлигенштадте.

Но когда возле одного из товарных поездов мы видим кучу сахарной свеклы, сотни бывших военнопленных из нашего эшелона набрасываются на нее. Хотя у всех имеется достаточно хлеба, масла и колбасы. Но по старой привычке они набрасываются на все, что можно есть.

На центральном вокзале в Лейпциге какая-то благотворительная организация раздает чечевичную похлебку.

— И что у них за голоса! — говорю я своему соседу по вагону, имея в виду женщин. Такие высокие голоса, как у детей. Как у старых, плачущих детей.

Одна из этих женщин, которые разливают чечевичную похлебку, спрашивает каждого из нас, не знает ли он ее сына.

— Ведь такое вполне возможно!

В местечке Фридланд проходит граница между зонами.

Русский солдат смотрит в сторону, когда мы строем проходим мимо шлагбаума. Это самое лучшее, что он может сделать. Мы колонна измученных людей, едва переставляющих ноги. Но я боюсь, что кто-нибудь в порыве бессильного гнева сожмет свои исхудавшие кулаки и плюнет в сторону социалистического отечества, в котором люди, как свои собственные граждане, так и иностранцы, надрываются от непосильного труда, раньше срока превращаясь в ходячие развалины.

Но никто не произносит ни слова.

Русский солдат с автоматом на плече смотрит в сторону.

В ста шагах от нас за ничейной землей на флагштоке полощется британский флаг. Нас уже ожидают автобусы и машины скорой помощи.

Нам навстречу идут люди. Раздаются возгласы:

— Добро пожаловать на родину!

Наша колонна, шагавшая в строгом порядке по пять человек в ряд, начинает рассыпаться. Стоящие вдоль дороги женщины плачут.

Нас ожидают и члены Армии спасения с автомашиной, полной какао и бутербродов.

Но некоторые из нас сначала бегут на ближайшее поле, чтобы вырвать несколько штук сахарной свеклы.

— Камрады, да оставьте вы эту свеклу в покое! В лагере вы сейчас получите столько молочного супа, сколько захотите!

Но те, кто помчался за сахарной свеклой, не слушают. Сначала они опустошают все поле.

— Подумайте о национальном достоинстве! — взывает кто-то из нас. — Совсем ни к чему показывать этим англичанам, что мы голодны!

Сначала мы думаем, что генерал Робертсон лично присутствует здесь, чтобы приветствовать тех, кто возвращается домой в Британскую зону.

Но вскоре выясняется, что здесь одни только немцы. Только одна женщина в форме стоит несколько в стороне от машины с какао. Очевидно, она осуществляет общее руководство. У нее на рукаве написано «Salvation Army», Армия спасения.

Первой увозят «нашу девушку». Ей около тридцати лет. В 1945 году вместе с девятьюстами другими женщинами и девушками она попала в лагерь за Уралом. Через два года шестьсот из них умерло.

— А те, которые пока еще живы, выглядят не лучше, чем я!

Ее ноги напоминают две тонкие палки. Волосы жесткие и спутанные. В неподвижном взгляде огромных глаз застыл неподдельный ужас. Зубы постоянно оскалены, как у старой кобылы.

В ней нет уже ничего женского. Но пленные помогают ей донести тощий вещевой мешок и потрепанное пальто. У этих пленных точно такие же лица: оскаленные зубы, слезящиеся глаза с остекленевшим взглядом. В них не осталось ничего мужского. Они уже не похожи на людей. Они настоящие карикатуры на род людской, жалкие тени творений Божьих.

Но почти все испытывают потребность быть благородными, добрыми и всегда готовыми прийти на помощь.

Я решил для себя, что в будущем никогда больше не напишу ни одной строчки, которая не была бы выстрадана мной. Ничего такого, что я знаю только понаслышке.

Но я также решил, что расскажу обо всем, что мне покажется важным, а не только о своем личном.

Не всегда тотчас и при малейшем сомнении. Но ни о чем нельзя умалчивать длительное время.

Если бы капитан Белоров был гражданином страны, куда можно было бы посылать и откуда можно было бы получать личные письма, я бы обязательно написал ему письмо. Теперь, когда я снова нахожусь на свободе, я бы поспорил с ним о том, существуют ли при большевизме счастливые люди.

Я не знаю, является ли капитан Белоров тем человеком, который только притворяется счастливым.

Возможно, на самом деле он противник большевиков. Хотя я твердо убежден в том, что он будет стрелять, если окажется на войне, в которой русские будут сражаться с каким-нибудь другим народом.

Можно делать и то и другое одновременно. Я убедился в этом на собственном опыте.

Я также знаю, что далеко не все плохо из того, что создали большевики.

В Иванове я видел Дом молодежи, который был просто великолепен со своими театральными и танцевальными залами, с игровыми комнатами и библиотеками, с мастерскими и комнатами для игры в шахматы, с отличным спортивным залом и комнатой сказок.

Но в то же время никуда не исчезли всеобщий страх, ложь и террор, царящие в стране. Разве это не ужасно, что, когда разговариваешь с человеком, вдруг замечаешь, что его как бы и нет? Словно он какой-то безымянный призрак.

Что касается фамилий, то капитан Белоров носит фамилию Белоров только в моей книге. Но на самом деле, возможно, у него совсем другая фамилия, а не та, под какой он служит в НКВД.

Я дал Белорову эту фамилию только потому, чтобы не подвергать его опасности. Дело в том, что я, с точки зрения НКВД, немецкий фашист, считаю Белорова порядочным, интеллигентным человеком, который много работает.

Разве это не ужасно, когда человеку запрещено жить и работать под своей собственной фамилией? Под той фамилией, которая перешла к нему от отца и честь которой он призван беречь всю свою жизнь. Разве это не ужасно, когда человеку запрещено пользоваться своим именем? Тем именем, каким его звала родная мать. Вполне возможно, что у Белорова совсем другое воинское звание и он не капитан НКВД. Возможно, он полковник, или какие там у них есть еще звания, откуда мне знать. И он всего лишь должен был носить форму капитана НКВД. Точно так же, как тот подполковник с кожевенного завода в Осташкове, который руководил демонтажом оборудования немецкого кожевенного завода в городе Инстербурге, на самом деле не был подполковником, а работал инженером, и только с целью демонтажа немецкого оборудования на него надели дающую власть форму подполковника Советской армий.