Книга Ветеран Армагеддона - Сергей Синякин

Как быстро пролетела жизнь!

Вчера еще ты оглашал дом криком, нежно лепетал что-то матери на птичьем ребенковском языке, а вот тебе уже шестьдесят лет, а ты по-прежнему косноязычишь, но теперь уже по причине отсутствия зубов. А между этими датами случилась жизнь — «ты родился, рос, кормился соскою, жил, работал, стал староват — вот и жизнь прошла, как прошли Азорские острова».

Почему так мало?

А и в самом деле — три года младенчества, десять лет отрочества, юность уложилась в шесть лет, молодость — в десять, зрелые годы — в двадцать, и вот — пожалуйте бриться — старость. Между прочим, в восемнадцатом веке человека, которому исполнилось за пятьдесят лет, считали глубоким стариком. А жить-то когда?

У Бунина прочитал прелестную притчу о том, как Бог раздавал годы. Человеку, волу, обезьяне и собаке он дал по двадцать лет жизни. Первым взмолился вол: «Помилуй, Господи, двадцать лет пахать, не снимая ярма? Хватит и десяти, ладно?» Тут же выскочил человек: «А десять отдай мне!» Бог кивнул: «Да будет так». Тут и собака запросилась: «Нет, Господи, для меня двадцать лет много. Жить в будке, околевать от мороза и сторожить чужое добро? Хватит и десяти». — «А десять отдай мне», — сказал человек. «Да будет так», — сказал Бог. Обезьяна посмотрела в лужу и тоже к Богу: «Мне тоже много. Двадцать лет ходить образиной с красным задом? Благодарю покорно. Хватит и десяти». — «А десять отдай мне», — настоял человек.

И что же? Десять лет человек живет в свое удовольствие — ведь он еще ребенок, о котором заботятся другие, потом пашет, как вол, нарабатывая себе состояние, десять лет сторожит заработанное, как собака, а десять лет в старости живет плешивой голозадой обезьяной.

Вот и я проработал сыщиком тридцать лет, а когда стал непригоден хватать и не пущать, простились со мной и даже слова доброго не сказали. Я не обижаюсь. Это обычный удел сторожевого пса.

Менты на пенсии обычно долго не живут. Интенсивность жизни не та, расслабляется человек, безделье его донимает. Не считать же прежним режимом деятельности работу охранником — там ведь сутки на работе, двое дома. И что же чаще всего они делают в свободное время? Пьют, заразы!

Одно время я полюбил рыбалку.

Хорошо сидеть у воды, следить за стремительными стрекозами и поглядывать, не дергается ли пока еще спокойный поплавок. Если ты по натуре своей рыболов, то обязательно склонен к философствованию. Склонность к философии и рассуждениям всегда присуща русскому человеку вообще, но коли он общается с природой, не миновать ему мыслей о странности человеческого существования и места человека в окружающей его жизни.

Вот так я сидел однажды, смотрел на поплавок и не заметил, как сгустились тучи, полил дождь и небо разродилось сухим кашлем грома. Я лично заспешил к развесистому тутовнику, а незнакомый мне рыболов, промышлявший карася рядом, продолжал ходить вдоль берега, взмахивая удилищем. Удочка у него была на загляденье — метров пять, из какой-то синтетической смолы. Нет, я его понимал, в дождь всегда лучше клюет. Но не в грозу же!

И только я про это продумал, совсем рядом раскатисто грохнуло, голубовато зазмеилась молния, а когда она исчезла, мужика на берегу тоже не было. На берегу оставались только резиновые сапоги, из которых курился легкий дымок.

Вот так раз — и человека не стало. Быстрота человеческой смерти ошеломила меня. Только что ходил по берегу жизнерадостный и упрямый человек, поставивший себе целью не уйти от реки без улова, и вот уже нет его, только сапоги остались, даже удочка испарилась.

Не так ли к нам всем проходит смерть? Мой сосед по подъезду собрался на дачу, вышел на улицу, сел в машину, вздохнул и… Через мгновение он уже отчитывался перед ангелами на небесах.

Обширный инфаркт. Не зря он жаловался на сердце.

Нет, ничего не имею против такой кончины. Хуже, когда прежде чем дать Богу ответ, долго болеешь, мучаешь себя и родных, шкандыляешь, скрипя суставами и жалуясь на несовершенство жизни.

Но человек предполагает, а пряники раздает Бог.

У китайцев было проклятие: чтобы тебе жить в эпоху перемен.

Оно и сбылось — моему поколению досталась эпоха перемен, старая общественная формация сменила новую. Нет, сначала мы стали строить социализм с человеческим лицо, но так увлеклись этим делом, что построили капитализм со звериным оскалом.

Перестройка началась с укоризненных криков, что организаторы русской революции не правы. Нельзя все отнять и поделить. Таким образом социальной справедливости не достичь. В чем-то верные слова. Наверное, это несправедливо — взять и отнять. И поделить поровну. Что-то в этом есть от первобытно-общинного строя, когда мамонта заваливали всем коллективом, а мясо делилось в соответствии с социальной значимостью каждого члена племени.

Под шумок снова начали отнимать. И делить начали. Только не поровну и не в соответствии с социальным вкладом. Делить начали по справедливости. Так, как эту справедливость понимали лица, допущенные к дележке. Надо сказать, что деление получилось своеобразное. Кто-то стал владельцем заводов, газет, пароходов, но большинству досталась лишь свобода слова, я бы даже сказал — свобода матерного слова. Потому что без мата эту самую дележку не прокомментировать.

Хотелось бы знать, как воспринял бы прошедшую дележку А. Чубайс, если бы в результате этой дележки ему досталось не хлебное место в РАО ЕЭС, а старая покрышка от списанного трактора «Кировец»? Как бы воспринял дележку внук коммунара Е. Гайдар, если бы в результате он не оказался в директорском кресле института, занимающегося проблемами переходного периода, а пополнил бы своей персоной деклассированные ряды люмпен-пролетариата, выброшенного из квартиры деловитыми и озабоченными братками? Не думаю, что такую дележку Чубайс и Гайдар приняли бы всем сердцем и душой. (Вот она, свобода слова — режу правду-матку, и ничего мне за это не будет — ни коня, как говаривал Василий Иванович Чапаев, ни шашки новой.)

Деление по справедливости закончилось обычным порядком — снова отняли и снова разделили. Но уже между собой. Как вы понимаете, лосенок был маленький, на всех его все равно не хватило бы. Все произошло в точности с прогнозом одного поэта: «Одному — бублик, другому — дырка от бублика. Это и есть демократическая республика».

Люди, поделившие все между собой, пугали нас призраком гражданской войны, если правила дележки задумают пересмотреть. Да не будет никакой гражданской войны — у новых собственников, ободравших и обидевших всю страну, сил для защиты захваченной собственности нет. Они предлагают нам всем пользоваться той свободой, что они для нас выстрадали, — свободой слова. Правда, теперь все понимают, что говорить можно все что угодно — никому от этих слов ни холодно и ни жарко. Можно назвать наших олигархов жуликами и бандитами. Они лишь утрутся и ухмыльнутся: чего уж там, стерпим, главное, что миллиарды останутся при нас. А вы смело критикуйте, у нас свобода слова, можно даже с использованием ненормативной лексики, мы же понимаем, что у вас на душе накипело.