Книга Гобелен с пастушкой Катей - Наталия Новохатская

Уже в середине бестолковой речи я заметила, что веснушки на лице Октавии позеленели, а к концу моих русско-английских страданий зеленоватым стало и лицо, как-то мгновенно осунулось, приобрело несвойственную прозрачность, словно подтаяло.

Октавия поставила чашку на ближайший столик и смотрела на меня с выражением покорной жертвы. Жанин тоже опустила чашку на полочку. Одна я сидела посреди дивана и бесцельно сжимала фарфоровую ручку. Ощущение хрупкого фарфора в напрягшихся пальцах осталось надолго.

Октавия оставалась в безмолвии и неподвижности несколько секунд, затем встала, прошлась по комнате и снова села в кресло. В ее глазах блестели круглые слезы.

— Я знала, я знала, — произнесла она (на каком языке, не помню…). — Когда-нибудь придут и спросят. Я все годы видела во сне, я боялась, всегда хотела сказать, что ничего не знаю, не помню! Но не могу, не могу… Это так ужасно!

Слезы вылились из её глаз, на их место пришли новые, она опять взглянула на меня с укоризной и сказала:

— Вы знаете, что она умерла? Или вы действительно ничего не знаете? Она умерла.

Далее Октавия лишь всхлипывала и плакала в голос, сквозь плач пробивались несвязные восклицания:

— Я думала о ней, честно думала… молилась за нее все эти годы… это было так ужасно… так несправедливо. Я не хотела, не думала… Эндрю говорил, что она нездорова (insane), но он никогда, никогда… Никогда не говорил мне… Я этого не знала, я не виновата. О как больно, как страшно!

Слова у Октавии иссякли, она горько рыдала без текста. Очень было ее жаль, взрослая хозяйка дома вдруг превратилась в несчастную, обиженную, виноватую девочку. Постепенно плач стал тише, она стала утирать слезы и судорожно потянулась к своей чашке, когда Жанин сказала глубоким грудным голосом:

— Милая Октавия, мы знаем, как вам больно. Но чтобы освободиться, чтобы суметь забыть — расскажите! Будет трудно, больно, но, поверьте, потом вам станет легче, и вы сможете забыть. Катрин, она поймет, ей тоже больно, вы будете плакать вместе. Я могу уйти.

Трагические интонации и скорбное выражение лица Жанин пришлись к сцене в гостиной Октавии как нельзя кстати! Одинокая лампа в углу комнаты освещала картину, достойную внимания древних мастеров, в частности Рембранта. Две скорбные женщины внимательно смотрят на плачущую третью.

Я чувствовала себя самозванкой более, чем когда-либо. Октавия раскололась без Божьей помощи, мне хотелось знать истину, но к её отчаянным страданиям я не приготовилась. Слишком легкая победа немного смущала. Однако время для раскаянья еще не настало. Подтверждение имелось, теперь очередь за рассказом. Октавия еще раз посмотрела на нас по очереди, отпила из чашки и заговорила:

— Олесиа, вы, Катя, сказали — Олесиа. Я помнила, что ее красиво звали, но не могла вспомнить как… Теперь я буду молиться за Олесиа, пускай Бог простит всех нас. Катя, я расскажу вам все, только пожалуйста — не сегодня! Я не могу, я буду только плакать. Олесиа… Больная девушка была Люсиа, а она Олесиа. Сколько раз я видела во сне, что мы приходим в больницу, и там за деревянным столом сидит не Люсиа, а Олесиа — живая! Я начинала плакать от радости и просыпалась в слезах, подушка вся мокрая. Пожалуйста, Катя, и вы Жанин — не сегодня, не сейчас! Я даже лучше напишу, буду писать, все вспомню, отдам вам. Мне больно и страшно говорить вам, Катя. Может быть, я расскажу, и рекордер запишет. Пожалуйста. Дайте мне три дня. Катя, можно три дня? Клянусь перед Богом, я так сделаю.

— Как вам будет лучше, Октавия, — я согласилась, понимая, что нельзя жать слишком долго и слишком сильно.

— Хорошо, мы придем в четверг, — предложила Жанин. — Поверьте мне, Октавия, вам станет легче, если вы поделитесь. Уверяю вас, таких снов больше не будет, я могу провести с вами терапию — у меня P.D. по психотерапии и анализу. (P.D. означает доктор, высшая научная степень.)

— Да, пожалуйста, приходите в четверг, — согласилась Октавия и мужественно предложила. — Хотите еще чаю, Катя и вы, доктор?

— Спасибо, мы лучше оставим вас, отдохните, — порекомендовала Жанин.

— До свидания, Октавия, увидимся в четверг, — напомнила я, и мы с Жанин поспешно ретировались.

Стоя на лужайке у порога мы оглянулись: в освещенном проеме двери стояла бедная Октавия, теребила пальцами косу и слабо махала нам.

В полной темноте, едва проницаемой редкими освещенными окнами плывущих мимо домов, мы выехали из Догвудского леса и устремились обратно к шоссе Ричмонд-Вашингтон. Жанин долго молчала, затем попросила:

— Если можно, Катрин, дайте мне сигарету и курите сами. Это было тяжко. Очень трудная пациентка. Вы сделали все эффективно, но совсем нетрадиционно. Вы хотели сочувствия, а надо было жалеть ее, больше говорить о ней, ставить в центр внимания именно её. Она инфантильна и формальна.

Я закурила сигарету и поделилась с Жанин главной тревогой:

— Не убежала бы она до четверга, я боюсь. Уедет и спрячется. Как вы думаете, Жанин?

— Пожалуй, нет, не думаю — сообщила доктор. — Хотя это была бы нормальная инфантильная реакция. Но тут присутствует желание избавиться от проблемы и боли. Вы хорошо провели сеанс, но непривычно. Вы, Катрин, извините меня ради Бога, сделали работу, скорее, как полицейская женщина из новых, со степенью по психологии. Не как терапист, жестче и динамичней. Вам Поль посоветовал?

Я не стала объяснять Жанин, что не знаю ни одной системы, ни пса не смыслю ни в психотерапии, ни в психоанализе, и полицейская женщина из меня вышла тоже самозванная. Я скромно сказала, что Поль посоветовал положиться на интуицию и ее, Жанин, научное содействие, которое оказалось безмерно полезным.

Мы долго ехали молча в темноте, пока Жанин не спросила:

— Вы Катрин, действительно знали девушку, или то была часть плана? Простите, если вопрос неудобный.

— Эту часть плана предложил Поль, — созналась я, отрекшись от роли самозванной подруги.

В смысле этики я загнала себя в сомнительный тупик, прямо скажем. Обман на обмане, какими словами ни обозначь.

— Да, я понимаю, иначе с ней ничего не получилось бы, Поль совершенно прав, — задумчиво сказала Жанин.

И я подивилась ее выдержке. На месте доктора я бы вынула из самозванки Катрин всю информацию сразу за дверью дома Октавии.

На своем месте, за рулем «Хонды» Жанин продолжала размышления вслух:

— Поль написал, что хочет знать деталь, связанную с прошлым одного из коллег, ему это важно в плане личного доверия. Я знаю, как Поль благороден! Он не может сотрудничать с человеком, чья совесть небезупречна. Какие бы выгоды этот альянс ни сулил. Да, я понимаю. Я рада, что могу помочь ему. И вы, Катрин, вы делаете это для него? Как благородно с вашей стороны.

Мне не хотелось огорчать доктора Жанин Бивен, ни объяснять, в каких целях (благородных или не очень) я занимаюсь сортировкой грязного белья для прачки Поля Криворучки. Я пробормотала что-то о высшей справедливости, совпавшей так удачно с просьбой друга Поля, и о женской солидарности. Хорошо, что вовремя остановилась и не стала жевать, подобно Прозуменщикову, тезис о страдающих женских душах.