Книга Серебряные орлы - Теодор Парницкий

— Я назвал тебя бедной дурочкой, Рихеза. Но на самом деле я вовсе так не думаю. Наоборот, такой умной женщины я еще не встречал…

"А вот сейчас Рихеза, наверное, краснеет", — промелькнуло у Аарона, еще больше удивленного.

— Такой умной, — продолжал Болеслав, — что поистине глупец будет тот, кто не позавидует моему Мешко, имеющему такую супругу. Мудрость, красота и благородная кровь — как редко это сочетается в одном человеке…

— Не погневайся, государь мой отец, но слово твое обратится против тебя самого.

— Что ты хочешь сказать? Не пойму тебя…

— Наконец и могущественный Болеслав чего-то не понимает! — торжествующе воскликнула Рихеза. — Но не знаю, позволено ли будет мне объяснить, что я подумала, отец… Еще ударишь меня за оскорбительное слово.

— Что же это за слово?

— Разрешаешь, отец? Не ударишь? Что ж, скажу, но помни: не прогневайся. Я хотела спросить, должна ли я по твоим словам считать тебя глупцом?

Аарона бросило в жар, потом в холод и снова в жар.

— Тихо, детка, — послышался из-за завесы после долгой-долгой минуты молчания голос Болеслава, низкий, как никогда еще, и странно трепетный. — Ведь это же мой сын, за кого ты вышла…

— Ты не мог не знать, что не за Мешко я хотела выйти… — Голос Рихезы тоже был необычно низким и тоже странно трепетный. — Ты не мог не знать, не мог… Ты не мог не понять, почему я взывала в Кёльне к Тимофею, что я еще молода, чтобы идти на ложе с супругом… что мне еще рано рожать… И вовсе не рано было, лгала я. Знала я, что Эмнильда больна… что еле ноги волочит… что через три-четыре года умрет…

Голос Болеслава зазвучал серьезно, почти сурово.

— Эмнильда все еще жива, Рихеза…

— Но ей недолго жить! — воскликнула Рихеза с нескрываемым, почти диким упоением. — Еврей, врач из Мисни, который спас Аарона в Познани, сказал Антонию, что не дальше чем через два-три года умрет твоя Эмнильда. Три года, всего три года! И вы не могли подождать? Силой толкали меня на ложе к Мешко, а ведь я вовсе не на его ложе хотела…

— Этого еврея на кол надо бы посадить за такие слова, — жестко сказал Болеслав.

Но Рихеза будто и не слышала его.

— lie о Мешко я думала, мечтая о радостной минуте… Не Мешко хотела родить сына от крови Оттонов и базилевсов… Не с Мешко хотела я взойти на ступени Капитолия… Сколько раз являлся ко мне в ночи Оттон Чудесный, сколько раз уговаривал меня, чтобы я только того любила, кого и он жарче всех любил.

У Аарона шумело в ушах, стучало в висках. Он резко сплетал и расплетал руки, даже суставы хрустели.

"Сейчас она кладет ему голову на колени… Сейчас он гладит ее голову, высвобождает ее волосы из-под чепца".

— Мы бы поехали с тобой в Рим с серебряными орлами впереди, а вскоре бы перед нами понесли золотых. Не стал бы Генрих императором, не на его и Кунегунды голову, а на твою и мою возложил бы святейший отец Бенедикт золотую диадему цезарей… Исполнилась бы мечта Оттона Чудесного, вдвойне сбылась бы, наполняя великой радостью его святую душу, пребывающую в лоне господнем.

— Никогда не сбылась бы, Рихеза.

Вновь минута молчания.

"Сейчас она резко откинула голову, смотрит ему в лицо удивленными и вновь гневными глазами".

— Не сбылась бы? А ты не унижаешь священную память Оттона? И своего великолепия и мощи не унижаешь ли, государь мой супруг? Позволь мне сейчас так тебя назвать… только сейчас…

— Не позволю, дочь моя.

"На словах не разрешает. А голосом? И глазами тоже, наверное, которых я не вижу".

— Признай, что унизил, как я сказала, и память Оттона Чудесного, и свою чудесную мощь. Не верю, чтобы не могло исполниться то, чего вы оба так хотели. Давно бы уже понесли перед тобой на Капитолий орлов, если бы ты того захотел. Не захотел. Призывал тебя Оттон: "Приди, поддержи меня мощью своей!" Не пришел, не поддержал. Не любил ты Оттона, как он тебя.

— Любил, детка. Но я уже сказал: к тому только я привык стремиться, чего могу добиться.

— Ты же добился блистательного звания патриция Рима. Добился бы и священной императорской диадемы.

— Не добился бы, Рихеза. Так же, как твой дядя Оттон не добился бы никогда того, чтобы Римская империя возродилась именно в таком виде, какой ему был мил. Ведь только Христос мог воскресить погребенного Лазаря, а Оттон не был Христом. Вот и я скажу тебе, что Оттон даже того не смог бы добиться, чтобы я на самом деле был патрицием Рима.

— Ты был патрицием.

— Это верно, Оттону правилось называть меня так, Рихеза. Но это был всего лишь пустой звук. Я могу быть и буду могучим королем славян, не признавая над собой ничьей власти, кроме Христовой, но Римом славянин управлять уже не может ни как император, ни как патриций…

— Славянин, германец или италиец — все одинаковы перед величием Рима.

— И это тоже всего лишь пустой звук, Рихеза. Это только дяде твоему казалось, что можно возродить Римскую империю, объединяющую все земные племена, как равные перед величием Рима. Ныне Римская империя — это то же самое, что германское королевство; именем Рима германцы прикрывают свою ненависть и презрение к другим народам; под прикрытием этого имени они умножают могущество свое, своего племени. А чтобы другие племена им легче покорялись, они обманывают их красивыми словами о единстве и равенстве всех людей в лоне разноплеменной империи. Да и не только чужих, своих так же обманывают, как тебя и Гериберта. Немногие даже из германцев правду уразумели. Генрих ее знает, понимает Рихард, верденский аббат, и Дитмар тоже понимает.

— Ты заблуждаешься. Все трое, кого ты назвал, горячо верят в то, во что и дядя Оттон верил: в разноплеменную империю, а не только германскую.

— Откуда ты знаешь?

— Они сами всегда говорили об этом.

Болеслав рассмеялся:

— Я же сказал тебе сегодня, что обманута ты, бедняжка. Неужели ты не слышала, как я сказал Антонию, что надо тебя простить, ибо не ведаешь, что творишь. Прошу тебя, перестань Мешко и всех моих близких обманывать призраком разноплеменной империи и обманом этим ослаблять наше славянское сопротивление германцам…

И вновь показалось Аарону, как тогда в разговоре с греком, спутником по дороге в Познань, что у него в руках вся книга, книга, из которой доселе читал он лишь отдельные листки. И вдруг понял Аарон, почему король Генрих так хотел, чтобы Рихеза вышла замуж за сына Болеслава, почему аббат Рихард на исповеди открыл Рихезе, что Генрих живет со своей женой, как с сестрой, что не будет иметь от крови своей наследника, к которому перейдет императорская диадема, почему Дитмар прекратил вдруг доказывать, что лишь германцы должны владеть Римом, а славяне никогда римлянами не будут, разве что превратившись в германцев…

Но Рихеза все еще не сдавалась. Еще упиралась. Возбужденным голосом она воскликнула, что Герберт-Сильвестр не был германцем, не любил германцев, но никто не рисовал Оттону более ярких картин возрожденной разноплеменной империи.