Книга Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Так что же, послушаться эту девочку, которая днем играет вкуклы (ей-богу, Иван Васильевич, явившись не в урочный час, однажды застал еесидяшей в уголке в окружении восьми тряпичных уродцев, которых она поила сложечки молочком и называла ласковыми именами, словно малых детушек!), а ночью,в сладкие минуты, шепчет государю слова жалости, которых он не слыхал болеедесяти лет, после смерти Анастасии, уже и отвыкнуть успел, что его можножалеть, а не только проклинать. Послушаться ее? Уничтожить рубеж, которыйразделил Русь? Отменить это слово, которое повергает всю страну в дрожь?Слышно, Курбский, старый ворог, назвал его опричников кромешниками,[90] имея ввиду кромешную адову тьму, откуда они извергнуты по воле царя, словно черти –по воле диавола. Пусть называются двором, дворянами.

Но с чего начать?

Анница, словно почуяв раздирающие мужа сомнения, откинуласьна подушки. Не сводя с него глаз, отогнула край атласного, горностаямиподстеганного одеяла. Замерла в ожидании…

Иван Васильевич усмехнулся уголком рта, скинул с остывшихголых ног чувяки, забрался на постель и лег на угретое Анницей местечко.Немножко стыдно было, что так сразу поддался бабьим уговорам, поэтому он держална всякий случай брови нахмуренными. «Если что-то ляпнет, уйду!» – посулил себегрозно.

Но Анница молчала. Сначала она лежала тихо, потом слегкапридвинулась к мужу, умостила голову на его груди, повозилась, устраиваясьпоудобнее, сплела пальцы с его пальцами… и через минуту до Ивана Васильевичадонеслось ее сонное, спокойное дыхание.

Он покосился, опасаясь, однако, шевельнуться, чтобы ее непотревожить.

Анница и в самом деле спала! Он лежал, лежал, думал, думал…потом глаза стали слипаться, и Иван Васильевич сам не заметил, как уснул –спокойным, крепким сном до самого утра.

* * *

Лишь взгромоздившись, сонный, на сонного же коня, Годуновподумал, что спорол немалую глупость. Искать Анхен утром по Москве – все равночто иголку в стоге сена. Куда она могла податься за припасами? На Краснуюплощадь, где под стенами Кремля был большущий рынок? Там с утра до ночитолклись продавцы, покупатели и праздные гуляки, сидели с протянутой рукойнищие, сновали прыткие воришки. Разве углядишь потупленную головку в чепце?Вполне возможно, она отправится в Белый город, к мясному рынку. Замучаешьсяискать. Проще было бы сходить в Болвановку, но Борис ни за что не хотел, чтобыхоть чей-то глаз узрел, как он встретится с Анхен. Еще не зная, будет ли прок стой встречи, был уверен: это должно остаться в тайне!

Ну, до Красной площади он все же дотрусил, позевывая.Поглядел издали, как кипит людской муравейник, приметил, что одинокихпокупательниц с корзинками маловато. Кивнул угрюмо – в Москве все нужное длядома обычно закупалось оптом. У рачительного домовладельца всегда былпреизрядный запасец съестного: хлеба и толокна, солонины и ветчины, сухарей ирыбы. Только незначительные и бедные люди питались с рынка и платиливтридорога, не то что богачи, набиравшие все нужное оптом.

Даже странно, что немцы, славные своей бережливостью,посылают прислугу на рынок… хотя зелень или рыбу свежую надолго не запасешь!

Годунов приподнялся в стременах, вглядываясь в даль ипонимая, что ничего не разглядит. Тяжело, разочарованно опустился в седло – итотчас снова взвился, испустив сдавленный крик боли: откуда ни возьмись в седлеоказалась лежащей палка, на которую Борис и сел, да так, что конец палки торчалмежду его раздвинутых ног, высунувшись из-под пол терлика, словно длинный итощий уд. А больно-то как было!

Борис с проклятием выдернул из-под себя палку, отшвырнул ееи, схватившись за рукоять сабли, обернулся с грозным выражением, готовыйпоразить любого, кто осмелился столь гнусно подшутить над ним. И замер сприоткрытым ртом, внезапно увидав поблизости… Анхен. С корзинкой, перекинутойчерез руку, она стояла обочь площади и равнодушно смотрела на Годунова своиминеобыкновенными, слишком светлыми глазами.

– Ты не видела, кто мне в седло сук подсунул? – крикнул, всееще пылая обидою и поёрзывая от боли.

Анхен кивнула, не сводя с него взгляда.

– Кто? Где он? – люто озирался Борис.

Анхен махнула рукой в проулок: туда, мол, побежал. Годуновуже толкнул что было силы коня пятками, готовый гнать неведомого обидчика, каквдруг его словно в голову тюкнуло укоряюще согнутым перстом, как тюкал, бывало,поп, обучавший малолетнего и уросливого Бориску грамоте. Если он сейчасускачет, Анхен уйдет. И неведомо, удастся ли снова встретиться с нею. Нельзяупускать столь удобный случай, за-ради будущей удачи можно и спеси на горлонаступить – эту придворную премудрость Борис уже давно усвоил и не раз успешноприменял в жизни. Вот и сейчас применил: осадил коня, резко повернул его иподъехал к девушке, которая все так же сонно таращилась на него.

– Помнишь меня? – спросил, пуская в ход одну из своих самыхчарующих улыбок.

Она кивнула – но не сразу, словно давала себе времяподумать, что лучше и выгоднее: признаться или нет.

– Конечно, – произнесла по-русски вполне чисто, однако безпривычного московского аканья и лишь самую чуточку тверже обычного выговаривая«е» и «ч». – Тебя, сударь, я видела вчера у герра Бомелия.

Годунову ужасно смешным казалось немецкое словечко «герр» –господин, которое вообще-то произносилось с некоторым придыханием, как «херр».Хер-р… Ничего себе! Немцы непристойно матюгались на каждом шагу, совершенно обэтом не подозревая!

С трудом подавив неуместное хихиканье, Борис снова улыбнулсякак можно приветливее:

– Как же ты живешь у немцев, Анхен? Плохо небось?

– Да уж чего хорошего? – пренебрежительно передернула онаплечами. – Чай, не своя, не родная, за меня небось ихний лютеранский Бог неспросит. Обноски вот таскаю, нового платья отроду не нашивала, замучиласьлатать. Куска лишнего тоже не дождешься – кормят, только бы с голоду не умерла.На рынок пойдешь, так хозяйка потом все перечтет, перевесит, перещупает –лукового перышка у нее тайно не съешь!

Голос ее жалобно задрожал и пресекся.