Книга Преступление и наказание - Федор Достоевский

– Ну, ну! входите уж, коли хотите; я здесь! – крикнул он изокна.

Раскольников поднялся в трактир.

Он нашел его в очень маленькой задней комнате, в одно окно,примыкавшей к большой зале, где на двадцати маленьких столиках, при крикахотчаянного хора песенников, пили чай купцы, чиновники и множество всякого люда.Откуда-то долетал стук шаров на биллиарде. На столике пред Свидригайловымстояла початая бутылка шампанского и стакан, до половины полный вина. Вкомнатке находились еще мальчик-шарманщик, с маленьким ручным органчиком, издоровая, краснощекая девушка в подтыканной полосатой юбке и в тирольскойшляпке с лентами, певица, лет восемнадцати, которая, несмотря на хоровую песнюв другой комнате, пела под аккомпанемент органщика, довольно сиплымконтральтом, какую-то лакейскую песню…

– Ну и довольно! – прервал ее Свидригайлов при входеРаскольникова.

Девушка тотчас же оборвала и остановилась в почтительноможидании. Пела она свою рифмованную лакейщину тоже с каким-то серьезным ипочтительным оттенком в лице.

– Эй, Филипп, стакан! – крикнул Свидригайлов.

– Я не стану пить вина, – сказал Раскольников.

– Как хотите, я не для вас. Пей, Катя! Сегодня ничего большене понадобится, ступай! – Он налил ей целый стакан вина и выложил желтенькийбилетик.[78] Катя выпила стакан разом, как пьют вино женщины, то есть неотрываясь, в двадцать глотков, взяла билетик, поцеловала у Свидригайлова руку,которую тот весьма серьезно допустил поцеловать, и вышла из комнаты, а за неюпотащился и мальчишка с органом. Оба они были приведены с улицы. Свидригайлов инедели не жил в Петербурге, а уж все около него было на какой-то патриархальнойноге. Трактирный лакей, Филипп, тоже был уже «знакомый» и подобострастничал.Дверь в залу запиралась; Свидригайлов в этой комнате был как у себя и проводилв ней, может быть, целые дни. Трактир был грязный, дрянной и даже не среднейруки.

– Я к вам шел и вас отыскивал, – начал Раскольников, – нопочему теперь я вдруг поворотил на – ский проспект с Сенной! Я никогда сюда неповорачиваю и не захожу. Я поворачиваю с Сенной направо. Да и дорога к вам несюда. Только поворотил, вот и вы! Это странно!

– Зачем же вы прямо не скажете: это чудо!

– Потому что это, может быть, только случай.

– Ведь какая складка у всего этого народа! – захохоталСвидригайлов, – не сознается, хоть бы даже внутри и верил чуду! Ведь уж самиговорите, что «может быть» только случай. И какие здесь всё трусишки насчетсвоего собственного мнения, вы представить себе не можете, Родион Романыч! Я непро вас. Вы имеете собственное мнение и не струсили иметь его. Тем-то вы и завлеклимое любопытство.

– Больше ничем?

– Да и этого ведь довольно.

Свидригайлов был, очевидно, в возбужденном состоянии, новсего только на капельку; вина выпил он всего только полстакана.

– Мне кажется, вы пришли ко мне раньше, чем узнали о том,что я способен иметь то, что вы называете собственным мнением, – заметилРаскольников.

– Ну, тогда было дело другое. У всякого свои шаги. А насчетчуда скажу вам, что вы, кажется, эти последние два-три дня проспали. Я вам самназначил этот трактир и никакого тут чуда не было, что вы прямо пришли; самрастолковал всю дорогу, рассказал место, где он стоит, и часы, в которые можноменя здесь застать. Помните?

– Забыл, – отвечал с удивлением Раскольников.

– Верю. Два раза я вам говорил. Адрес отчеканился у вас впамяти механически. Вы и повернули сюда механически, а между тем строго поадресу, сами того не зная. Я, и говоря-то вам тогда, не надеялся, что вы меняпоняли. Очень уж вы себя выдаете, Родион Романыч. Да вот еще: я убежден, что вПетербурге много народу, ходя, говорят сами с собой. Это город полусумасшедших.Если б у нас были науки, то медики, юристы и философы могли бы сделать надПетербургом драгоценнейшие исследования, каждый по своей специальности. Редкогде найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как вПетербурге. Чего стоят одни климатические влияния! Между тем этоадминистративный центр всей России, и характер его должен отражаться на всем.Но не в том теперь дело, а в том, что я уже несколько раз смотрел на вас сбоку.Вы выходите из дому – еще держите голову прямо. С двадцати шагов вы уже ееопускаете, руки складываете назад. Вы смотрите и, очевидно, ни пред собою, нипо бокам уже ничего не видите. Наконец, начинаете шевелить губами иразговаривать сами с собой, причем иногда вы высвобождаете руку и декламируете,наконец останавливаетесь среди дороги надолго. Это очень нехорошо-с. Можетбыть, вас кое-кто и замечает, кроме меня, а уж это невыгодно. Мне, в сущности,все равно, и я вас не вылечу, но вы, конечно, меня понимаете.

– А вы знаете, что за мною следят? – спросил Раскольников,пытливо на него взглядывая.

– Нет, ничего не знаю, – как бы с удивлением ответилСвидригайлов.

– Ну, так и оставим меня в покое, – нахмурившись,пробормотал Раскольников.

– Хорошо, оставим вас в покое.

– Скажите лучше, если вы сюда приходите пить и сами мненазначали два раза, чтоб я к вам сюда же пришел, то почему вы теперь, когда ясмотрел в окно с улицы, прятались и хотели уйти? Я это очень хорошо заметил.

– Хе! хе! А почему вы, когда я тогда стоял у вас на пороге,лежали на своей софе с закрытыми глазами и притворялись, что спите, тогда каквы вовсе не спали? Я это очень хорошо заметил.

– Я мог иметь… причины… вы сами это знаете.

– И я мог иметь свои причины, хотя вы их и не узнаете.

Раскольников опустил правый локоть на стол, подпер пальцамиправой руки снизу свой подбородок и пристально уставился на Свидригайлова. Онрассматривал с минуту его лицо, которое всегда его поражало и прежде. Это былокакое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными,алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно еще густыми белокурымиволосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжел инеподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайномоложавом, судя по летам, лице. Одежда Свидригайлова была щегольская, летняя,легкая, в особенности щеголял он бельем. На пальце был огромный перстень сдорогим камнем.

– Да неужели же мне и с вами еще тоже надо возиться, –сказал вдруг Раскольников, выходя с судорожным нетерпением прямо на открытую, –хотя вы, может быть, и самый опасный человек, если захотите вредить, да я-то нехочу ломать себя больше. Я вам покажу сейчас, что не так дорожу собою, как вы,вероятно, думаете. Знайте же, я пришел к вам прямо сказать, что если вы держитесвое прежнее намерение насчет моей сестры и если для этого думаете чем-нибудьвоспользоваться из того, что открыто в последнее время, то я вас убью, преждечем вы меня в острог посадите. Мое слово верно: вы знаете, что я сумею сдержатьего. Второе, если хотите мне что-нибудь объявить, – потому что мне все этовремя казалось, что вы как будто хотите мне что-то сказать, – то объявляйтескорее, потому что время дорого и, может быть, очень скоро будет уже поздно.