Книга Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году - Кристофер Кларк

безопасности сербский ирредентизм, и даже пункты 5 и 6 отражали больше опасения по поводу надежности сербской уступчивости, которые составители документа имели основания полагать вполне обоснованными. Напомним, что еще 16 июля, когда британский посланник Дейрелл Краканторп сообщил Славко Груичу, генеральному секретарю министерства иностранных дел в Белграде, что было бы неплохо начать независимое сербское расследование совершенного преступления, Груич настаивал на «невозможности принятия каких-либо определенных мер до тех пор, пока не будет информации о результатах расследования в Сараеве». После того как отчет будет опубликован, продолжил Груич, сербское правительство выполнит «любой запрос о дальнейшем расследовании, которое может потребоваться в силу открывшихся обстоятельств и которое будет совместимо с практикой международных отношений». Груич зловеще добавил, что в случае худшего: «Сербия не останется в одиночестве. Россия не будет сохранять спокойствие, если Сербия подвергнется беспричинному нападению»[1422]. Эти запутанные формулировки предполагали, что шансы на выполнение требований враждебного соседа без силового принуждения были действительно невелики. Именно ссылку на вопросы правоприменения и соблюдения требований сербское правительство упоминало в своем циркуляре, адресованном европейским державам, который оправдывал нападение балканских государств на Османскую империю в 1912 году. Повторяющаяся неспособность турок провести назревшие реформы в Македонии, утверждалось в нем, означает, что их отказ принять любую форму «иностранного участия» в таких реформах и их обещания «самостоятельно провести серьезные реформы» были встречены «во всем мире» с «глубоко укоренившимся недоверием»[1423]. Сомнительно, что кто-нибудь в Белграде заметил подобную параллель в июле 1914 года.

Сербия отвечает

Утром 23 июля австрийский посланник барон Гизль позвонил в министерство иностранных дел в Белграде и сообщил, что этим вечером официальная Вена передаст «важное послание» премьер-министру Сербии. Пашича не было в Белграде, он ездил по провинции, занимаясь предвыборной агитацией; в его отсутствие исполнять его обязанности был назначен министр финансов Лазар Пачу. Получив предварительное уведомление о передаче ноты, Пачу смог найти Пашича по телефону в Нише. Несмотря на все мольбы министра, Пашич отказался возвращаться в столицу. «Прими [Гизля] вместо меня» – таково было его указание. Когда Гизль лично явился в министерство в 18 часов (время вручения было перенесен на час), его приняли Пачу и Груич, которого пригласили на встречу, потому что министр финансов не говорил по-французски.

Гизль вручил им ультиматум, двухстраничное приложение и сопроводительную ноту, адресованную Пачу как исполняющему обязанности премьер-министра, и сообщил ему, что срок для ответа составляет ровно 48 часов. По истечении этого срока, в случае неудовлетворительного ответа или его отсутствия, Гизль разрывает дипломатические отношения и возвращается в Вену со всем персоналом дипломатической миссии. Не открывая документы, Пачу ответил, что, поскольку выборы идут полным ходом и многие министры отсутствуют в Белграде, может оказаться физически невозможно вовремя собрать ответственных должностных лиц для вынесения решения. Гизль на это возразил, что «в эпоху железных дорог и телеграфов и в стране таких размеров возвращение министров в столицу может занять всего несколько часов». В любом случае, добавил он, «это внутреннее дело сербского правительства, на которое он [Гизль] не обязан обращать внимания»[1424]. Телеграмма Гизля в Вену завершается словами: «на этом обсуждение завершилось», но в послевоенных беседах с итальянским историком Луиджи Альбертини бывший австрийский посланник вспоминал, что Пачу колебался, говоря, что он не может принять ноту. Гизль ответил, что в этом случае он положит бумаги на стол и «Пачу может делать с ними все, что ему заблагорассудится»[1425].

Как только Гизль уехал, Пачу собрал тех сербских министров, которые еще оставались в столице, и они вместе изучили полученные документы. Пачу был особенно шокирован, поскольку он ожидал, несмотря на все признаки обратного, что немцы в конечном итоге удержат Вену от любого шага, который «может также втянуть ее [Германию] в войну». Какое-то время министры изучали ноту в «гробовом молчании, потому что никто не решался первым высказать свои мысли». Первым выступил министр образования Любомир Йованович, который несколько раз прошел по комнате взад и вперед, а затем заявил: «У нас нет другого выбора, кроме как бороться»[1426].

Последовал любопытный перерыв. Ввиду чрезвычайной важности полученных документов, всем присутствующим было ясно, что Пашич должен немедленно вернуться в Белград. Пашич же провел утро в Нише на юге Сербии, занимаясь агитацией перед выборами, назначенными на 14 августа. Выступив с речью, премьер-министр, казалось, внезапно потерял интерес к кампании. «Было бы хорошо, если бы мы могли немного отдохнуть», – сказал он Сажиновичу, политическому директору министерства иностранных дел, который путешествовал с ним. «Что вы думаете о том, чтобы поехать в Салоники [называемые иначе Тесалоники, присоединенные к Греции по Бухарестскому договору в 1913 году], где мы могли бы провести два или три дня инкогнито?» Пока они ждали, когда специальный литерный вагон премьер-министра прицепят к поезду, идущему в Салоники, Пашича нашел дежурный по вокзалу, который сообщил, что поступил срочный звонок из Белграда. Это был Лазарь Пачу, умоляющий его вернуться в столицу. Пашич не выказал никакого желания поспешить назад. «Я сказал Лазе, что мы дадим ответ, когда я вернусь в Белград. Лаза сказал мне, что из того, что он слышал, он понял, что это должно быть необычная нота. Но я твердо стоял на своем». Действительно, он и Сажинович спокойно направились на посадку на поезд, идущий в Салоники. Только во время остановки на станции Лесковац, почти в пятидесяти километрах к югу от Ниша, премьер-министра удалось убедить вернуться в Белград, причем для этого понадобилась телеграмма от принца-регента Александра[1427].

Это было странное, но не сказать, чтобы нехарактерное для него поведение. Можно вспомнить, что летом 1903 года, когда подробности запланированного убийства короля Александра и королевы Драги были заранее переданы ему цареубийцами, Пашич отреагировал так – вместе со своей семьей отправился на поезде на Адриатическое побережье, в то время, находившееся под австрийским суверенитетом, где он мог спокойно переждать последствия. Что именно было у него на уме днем 23 июля, установить невозможно. Он мог просто, как предположил Альбертини, надеяться избежать груза ответственности по принятию ультиматума. Достаточно интересно, что Берхтольд получил по нераскрытым секретным каналам информацию о том, что Пашич намеревался уйти в отставку сразу после вручения ноты[1428]. Возможно, он просто запаниковал или, возможно, почувствовал необходимость выбросить из головы все другие дела и подумать над своими вариантами ответа. Близость выборов в сочетании с величайшим внешним кризисом в истории современного ему сербского государства, несомненно, оказывали на него тяжелейшее давление. Как бы то ни было, момент слабости миновал, и премьер-министр с политическим директором министерства иностранных дел прибыли на Белградский вокзал в 5 часов утра 24 июля.

Потребовалось совсем немного времени, чтобы выкристаллизовался сербский ответ на австрийский ультиматум. Вечером 23 июля, когда Пашич возвращался в столицу, Пачу разослал сербским дипломатическим миссиям циркулярную ноту, в которой говорилось, что требования, изложенные в австрийском ультиматуме, «таковы, что ни одно сербское правительство не сможет принять их полностью». Пачу подтвердил эту позицию, когда нанес визит российскому временному поверенному в делах Штрандману, который после смерти Гартвига исполнял обязанности главы представительства. После того как Пачу уехал, к Штрандману явился принц Александр, чтобы обсудить кризис. Он также настаивал на том, что принятие ультиматума было бы «абсолютной невозможностью для государства, которое хоть сколько-нибудь уважает свое достоинство», и добавил, что он полагается на великодушие российского царя, «одно сильное слово которого может спасти Сербию». Рано утром на следующий день настала очередь Пашича навестить Штрандмана. Премьер-министр выразил мнение, что Сербия не должна ни принимать, ни отклонять австрийскую ноту и должна немедленно начать добиваться продления крайнего срока принятия решения. Призыв защитить независимость Сербии будет направлен союзным державам. «Но, – добавил Пашич, – если война неизбежна, мы будем сражаться»[1429].

Все это позволяет предположить, что политическое руководство Сербии почти сразу пришло к единодушному мнению о том, что Сербия должна оказать сопротивление и, если необходимо, вступить