Книга Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

– Государыня, ты послушай, послушай! Небось не век станешьрумянцем цвесть, небось настанет время, когда состареешься, поблекнетсиянье-то…

Анница поджала губы, чтобы не усмехнуться неочестливо. Голосстаршей боярыни Сицкой так и дребезжит от плохо скрываемой надежды: может быть,все эти описываемые ужасти случатся с царицей прямо сейчас? Ну, хоть завтра?

Противно ее слушать! Может, сказать что-нибудь этакое, чтопристало бы царице? «Пошла прочь, старая кляча, не то запорю!» Или: «Ты что,старуха, разумом охудела, коль смеешь мне такое говорить? Где ты видела у меняугри черные и прыщеватые?! На себя посмотри!» И в самом деле кликнуть рынд, повелетьим в толчки выгнать со двора боярыню Сицкую, чтоб духу ее здесь больше не было,чтоб не видеть ее обвислой (вот кому надо варить сорочинское пшено, чтобвыводить с лица сморщенье!) рожи с этой бородавкой, из которой растут жесткиекурчавые волоски…

Нет, не получится. Вся беда в том, что не только боярыни ибоярышни, которые сейчас сидят кругом, лупая глазами на Анницу, не видят в нейнастоящей, истинной царицы, – она и сама себя государыней не чувствует. Всесвершилось так внезапно, так стремительно! Чудится, еще только вчера она быланесчастной жертвой, гонимой даже родными братьями, чумазой, перепуганнойпросительницей. И вдруг… как в сказке, право слово, как в сказке!

Она вспомнила вытаращенные глаза братьев, Григория иАлександра, привезенных в Александрову слободу отрядом Васьки Грязного. Братьяготовы были заранее валяться в ногах у любого-всякого, потому что Васька лишилзлодейского Миньку Леванидова головы, не объясняя причины, и если вытащенный изямы, правда что чуть живой, Алексей Григорьевич Колтовской был доставлен встолицу со всем бережением и даже почестями, то сыновей его гнали взашей, какпоследних преступников. Брошенные к ногам государевым, они бились лбами оступени крыльца и воем выли о пощаде. «Не меня просите, – сказал тогда ИванВасильевич. – Государыню будущую молите. Вы теперь в ее полной воле!»

Братья Колтовские подняли головы – и не поверили глазам,увидев стоящую рядом с царем девицу, наряженную, как и во сне не приснится,белую да румяную, в которой лишь с трудом, даже с неохотою признали собственнуюсестру. Отец тоже нипочем не мог узнать родную дочку, и Анницу, помнится,поразило, что родные как бы даже и не больно радовались за нее, а торопливовысчитывали в уме, какими благами это возвышение обернется для них. А может,вовсе не благами? Может, Анница решит воспользоваться случаем и расквитаться завсе старинные тычки и тукманки, которыми щедро награждали ее отец и братья, запопреки, что засиделась, мол, в девках, бережет себя, словно невесть какоесокровище…

А выходит, не зря береглась!

Конечно, считаться с родней обидами Анница не стала, однаконе больно-то надоедала мужу просьбами возвысить братьев. Ну, он тоже нестарался, хотя и взял новую родню среди прочей свиты в Новгород, кудаотправился вместе с молодой женой и обоими царевичами спустя несколько месяцевпосле свадьбы. В Москве, еле живой после пожара, учиненного в прошлом годуДевлет-Гиреем, оставаться было опасно: снова крымчаки подступали с юга, сновастало войско на Оке, ожидая неприятеля… Здесь, в неуютных новгородских покоях,вблизи непрестанно кипевшей Ливонии, под северным неприветливым небом, Анницапыталась понять, куда, на высоты или в бездну, забросила ее судьба.

Время от встречи до стремительной свадьбы прошло незаметно.Ее учили: как встать, как пройти, как поклониться государю, что говорить, еслиспросит. По этому учению выходило, что царица – не более чем предмет обстановкицаревых покоев. Сунули тебя в угол – и молчи, и пикнуть не смей. Хозяйка тытолько среди девиц-боярышень: вон, в светлице своей можешь распоряжаться, какимшелком шить тот или иной узор, какие достаканы низать, а в мужском обществеумолкни. Говорили, что Анастасия Романовна и Марья Темрюковна пользовалисьбольшой властью, имели влияние на государя, однако Анне в это плохо верилось.

Когда ж на него это влияние приобрести, если видишь еготолько поздно ночью, при свете ночничка? Спальная девушка шепчет всполошенно:

– Матушка! Государь идет!

Открывается дверь, и по стене ползет черная изломанная теньс выжидательно вытянутой шеей, остробородой, лобастой головой. Анница со страхузажмуривается и лежит молча, не зная, что сказать… Терпит, терпит странные,порою смешные, щекотные, порою тревожащие прикосновения, наконец переводит дух– и открывает глаза лишь затем, чтобы увидеть, как черная тень уползает постене, понурив голову…

Потом Анница долго не может уснуть, все думает: отчего же онбыл столь печален, коли получил свое от жены? Или этого мало – прийти во тьме,повозиться в смятой постели, унять тяжелое дыхание и уйти, утираясь подоломрубахи? Или муж чает найти еще что-то, кроме покорности? Спросить бы… дабоязно!

Через несколько ночей Анница решилась – подняла беспомощнораскинутые руки и осторожно опустила их на худые, торчащие лопатки лежащего наней мужчины. Ох, горячий какой! Не жар ли у него? Обеспокоенно ощупала его,проникла под рубаху. Нет, испарины вроде бы нету. Ладоням было приятно ощущатьсухощавое тело, и она осмелилась погладить мужа по спине. Он вдруг остановилсвое движение, приподнял голову и осторожно, легонько коснулся губами ееприоткрытого рта. Привычный страх взметнулся из глубины сознания, но Анницазажмурилась покрепче – и стала делать руками и губами то же, что делал еесупруг. Потом, когда уже все кончилось, он тихонько засмеялся и шепнул:

– Ну, полно, полно. Всего ты меня залюбила, ласковая!

Она притихла и еще долго, долго со странным удовольствиемчувствовала, как его рука гладит ее голову. Так и уснула, пригревшись рядом сним… а проснулась опять одна.

Анница постепенно отучилась бояться ночей и с первоговзгляда распознавала настроение, с каким государь появлялся в ее опочивальне.Чаще всего приходил он угрюмый, злой, чудилось, ожидал какого-то подвоха, дажезабираясь к жене в постель. Наткнувшись на ласково простертые руки, недоверчивозамирал в первое мгновение, а потом бросался к ней, как дитя малое – к матери.Это сравнение пришло однажды в голову и ошеломило чуть не до слез. Анница сразупредставила, как он там бродит целыми днями – один, путаясь в своих трудных,кровавых делах, лишь слухи о которых до нее изредка доносились, как ему тамстрашно и тяжело, а пожалеть-то и некому! С тех пор она его жалела и украдкойшептала, припадая губами к виску:

– Родненький ты мой! Маленький ты мой!