Книга Вся моя жизнь - Джейн Фонда

– Здорово, – ответила я.

В тот вечер я спустилась к себе одна, но голова у меня кружилась от мыслей о Тёрнере – он сделал для этого всё возможное. Тед, похоже, решил меня покорить – словно самец из документального кино о птицах, который важно надувается и распускает хвост в брачном танце. Его старания не могли оставить меня равнодушной.

На следующий день, едва рассвело, он крикнул мне сверху, чтобы я одевалась, потому что мы должны позавтракать и отправиться на утреннюю экскурсию.

– Вы не могли бы приготовить завтрак?

– Да, конечно, – ответила я, радуясь возможности не просто слушать, а что-то делать.

При свете дня я увидела, что мы находимся в длинной узкой долине, окруженной скалистыми уступами. Совсем рядом вилась довольно широкая река – Сикстин-Майл-крик, – которая и образовывала долину. Я спросила Теда, откуда он узнал про это место, и за завтраком он рассказал мне, как прошлым летом гостил у своего старого друга на его ранчо в Вайоминге.

– Я обожаю рыбалку, – объяснил Тед, – но в основном ловил окуня. Раньше я никогда не ловил на муху, и мне очень понравилось, а когда я увидел эти пейзажи…

Естественно. Он вырос на равнинах Юга, среди сосновых лесов, и вдруг увидал природу, которая отвечала его экспансивному характеру. Прежде чем покинуть Вайоминг, он позвонил риелтору своего друга и на следующий день уже вылетел в Монтану, чтобы купить это “стартовое ранчо”, как я его потом окрестила.

– Я никак не мог подобрать подходящего названия, – продолжал Тед, – но подумал, что это самое лучшее ранчо на свете, так и назвал его – “Бар-Нан”[83].

С тех пор эта его усадьба стала вчетверо больше, но и тогда мне еще не доводилось гостить у кого-то, кто владел бы площадью в триста акров. Когда Майкл Джексон сообщил мне, что приобрел двести акров земли рядом с моим калифорнийским ранчо, я мысленно осудила его – куда столько земли одному человеку? Впрочем, что взять с этого жадины, который уже имел собственный остров в барьерной рифовой гряде недалеко от острова Хилтон-хед в Южной Каролине, старинную рисовую плантацию в том же штате, охотничьи угодья с куропатками на севере Флориды и ферму площадью сто акров рядом с Атлантой?

После завтрака мы уселись в джип и запрыгали по старым разбитым дорогам, петляющим по живописным ложбинам между гор с сосновыми лесами. Повсюду, как Тед и обещал, мелькали лоси и чернохвостые олени. Показались даже черный медведь и белоголовый орлан, словно Тед их позвал. На одном из поворотов он высунулся из окна машины и показал мне птиц, паривших высоко в небе, так что можно было разглядеть только их силуэты.

– Видите? – сказал он. – Это королевский канюк.

Другая птица оказалась краснохвостым сарычом. Я еще не видела ни одного человека, который мог бы опознать птицу по силуэту крыльев. Само собой, я сильно удивилась.

– Как вы их различаете? – спросила я.

– По движению крыльев. Я про птиц много знаю. Почти как орнитолог. Вам известно, что певчие птицы вымирают? Вы знаете, что когда-то здесь стаи странствующих голубей могли закрыть собой небо? Их уже не осталось. Мы всех истребили. А белки могли проскакать по ветвям деревьев от Восточного побережья до Миссисипи, ни разу не коснувшись земли. Теперь не могут. Деревьев нет.

Я слушала как завороженная и думала: сколько же нового я могу узнать от этого человека!

– Я остановлюсь на минутку, сделаю технический перерыв.

Не выключив двигатель, он выскочил из машины, повернулся ко мне спиной и оросил обочину. Естественная нужда выгоняла мистера Тёрнера наружу примерно каждые десять минут. После нескольких таких остановок я не выдержала и засмеялась.

– Когда вы постоянно бегали в туалет во время нашего свидания в ресторане, – призналась я, – мне показалось, вы договариваетесь о встрече с другой женщиной, но теперь вижу, что с моей стороны это была просто паранойя.

– Ага. Я всегда хочу в туалет, когда волнуюсь.

– Вы из-за меня волнуетесь?

– Из-за вас. Я же говорю, вы сразили меня наповал. – Затем, сориентировавшись, он резко остановил машину. – Идем. Хочу вам кое-что показать, – возбужденно сказал он, выпрыгнул из машины и жестом предложил мне следовать за ним.

Мы немного поднялись по придорожному склону, и он с гордостью указал мне на неглубокую пещеру, которая шла по утесу вертикально вверх. Я вгляделась в ее лоно и увидела блестящую лиловую жилу горного хрусталя.

– Здорово, да? Моя личная кварцевая жила.

Он отколол кристаллик и вручил его мне.

– Вот, – сказал он, – на память.

И вдруг он поцеловал меня, и я… скажем так, слегка подтаяла. Теплые губы на моих губах. Ого! Не подозревала, что в нем столько пыла! Мы вернулись в машину и дальше поехали молча. Сердце мое колотилось.

Вскоре выяснилось, что обратный путь Тед представляет себе смутно – неудивительно при таком хитросплетении множества дорог. Мы порядком заблудились. Сбившись с пути в таком месте, вы невольно начнете рисовать в уме картину того, как ваше тело найдут месяцев через пять-шесть. Но мне больше всего запомнилась наша беседа… точнее, монолог, во время которого Тед непрестанно жевал и сплевывал в пластиковый стакан табак, уговаривая меня сесть к нему поближе. “Двигайся сюда. Мне надо чувствовать, что ты рядом. Положи руку мне на колено”.

– Где ты рос, Тед?

– Сначала я жил в Цинциннати… как янки. Любил гулять и ловить бабочек с жуками. Первое слово, которое я произнес, было “прелесть”. Я любил рисовать, особенно птиц, животных, корабли, писал стихи. Мой отец занимался рекламным бизнесом. Он был самым настоящим консерватором. Считал Рузвельта коммунистом.

– Для моего отца Рузвельт был герой. Я только один раз видела, как отец плачет, – когда Рузвельт умер.

– Да… понятно… И всё-таки у нас с тобой много общего. Мой отец покончил жизнь самоубийством, застрелился, когда мне было за двадцать. Твоя мать тоже самоубийца, да?

– Да.

– Вот видишь. Наверно, поэтому мы оба так упорно стремимся к успеху.

Он рассказал, что его отец страдал от депрессии и эмфиземы, принимал барбитураты и перед смертью тайно продал свой убыточный бизнес.

– Он был единственным, перед кем я хотел отличиться, а его нет, и он не видит моих достижений, – грустно сказал Тед. – Он был незаурядным человеком. Женщины его любили и он любил их. Но так и не смог получить всего, что хотел. Он думал, что настоящий мужчина должен иметь много любовниц. Думал, что ман… мини…

– Моногамия? – подсказала я.

– Ага, она самая. Он думал, это для маменькиных сынков.

Когда ему было двенадцать лет, продолжал Тед, он приехал домой на каникулы, и его заставили работать в бригаде, которая возводила придорожные рекламные щиты для фирмы его отца. Он получал 50 долларов в неделю и 25 из них должен был отдавать за комнату и питание в собственном доме. Отец сказал, что, если он найдет пансион на более выгодных условиях, может туда и перебираться. Судя по всему, Эд Тёрнер был щеголем и позером, не лишенным шарма пьяницей и дамским угодником, подверженным маниакально-депрессивному синдрому, и считал, что розги детей не портят. Джуди Най, на которой Тед женился, когда им обоим было по двадцать с небольшим, однажды так сказала про Эда Тёрнера: “Он был твердо убежден, что сила рождается из незащищенности”. Тетя Теда, Люси, говорила мне, что Эд, проходя мимо кроватки своего маленького сына, каждый раз щелкал пальцами у его щечки. “Задумайся об этом”, – сказала Люси, пытаясь объяснить мне, почему Тед стал таким, каким был.