Книга Вакансия - Сергей Малицкий

Прошла неделя, Дорожкин нашел на Рязанке хрущевку, в которой и прожил почти год, пока его не извлек оттуда Адольфыч. Жил скромно, никаких отношений ни с кем не поддерживал, по выходным выходил прогуляться до почтового отделения на перекрестке Паперника и Рязанского, до корчмы, переходил на другую сторону проспекта и бесцельно бродил еще и там. По будням доезжал до Кузьминок и опять же пешком брел до Окской улицы, по ней выбирался на Рязанский проспект и там смотрел на лопасти фальшивой мельницы, словно из их вращения он мог извлечь что-то некогда важное для него, но уже давно и окончательно забытое.

Поэтому и выход на «Новой» не был тогда, в начале мая, для него чем-то таким уж особенным. Просто пройти предстояло чуть больше, чем обычно. Он топал вдоль бетонного забора, ковырял ножом осиновую палку, вырезал на ней собственное имя, как вырезал его в деревне, когда пойти в тот же лес за грибами и не вырезать в лесу палку – было бы странно, пока не дошел до все той же корчмы, уже привычно не поглазел на нее и не перешел под землей к почте.

Тогда он и увидел ее во второй раз. Она появилась словно из воздуха. Наверное, вынырнула из-за рекламного щитка, что стоял под молодыми липами, или выбежала из-за дерева. Ее дыхание было прерывистым, щеки горели, на лбу застыли капли пота. Дорожкин тут же все вспомнил, с восторгом шагнул ей навстречу, хотел что-то сказать, но вместе с испугом и тоской, которые он увидел в ее глазах, он разглядел и еще что-то. Словно клякса расползлась за ее спиной. И он просто сделал вперед еще шаг и задвинул ее рукой за спину.

Из тьмы или из ночной тени на едва освещенный фонарями еще жидковатый майский газон шагнул мужчина. Он был выше Дорожкина на голову и значительно шире в плечах. Взгляд его казался холодным, но в глазах холода не было, в глазах горел огонь, а холод поселялся в тех, на кого эти глаза смотрели. Мужчина не сказал ни слова, только мотнул в сторону головой, давая понять, что шанс унести ноги у Дорожкина пока еще есть.

«Нет», – точно таким же жестом ответил Дорожкин, не потому, что он ничего не боялся, а потому, что именно теперь он был уверен, что сдвинуть его с места может только смерть. И незнакомец, который явно не видел в Дорожкине соперника, а видел только препятствие, понял это тоже. И это понимание прозвучало в его взгляде приговором. Но Дорожкин не успел испугаться во второй раз. Соперник был быстрее, чем исходящая от него волна ужаса. Он размазался в мглистую тень и убил Дорожкина…

Он убил Дорожкина…

Дорожкин понял, что он убит.

Все перевернулось. Как будто он только что видел сон, в котором кто-то куда-то может уехать, и вот уже уезжает он сам. Боль еще только начиналась внутри его изуродованного тела, а он уже понимал, что все. Конец фильма. Кода. Стомп. Точка. Что-то, вырвавшееся из руки незнакомца, пронзило Дорожкина насквозь. В области сердца.

«Куртку испортил», – только и успел подумать Дорожкин, не вдыхая и не выдыхая, не шевелясь и оставляя последний заряд уходящих сил на то, чтобы умереть, не чувствуя боли, как незнакомец снова стал превращаться в мглистую тень.

Или он стал делать это медленнее, или время замедлилось, отмеряя конец жизни Дорожкина специальными, удлиненными секундами. Незнакомец обращался в зверя. Или он был зверем, и когда двигался, то скорость его движения была такова, что внешняя человеческая шелуха всякий раз слетала с его плоти. Или он и в самом деле превращался во что-то зыбкое и смертельно опасное.

И Дорожкин впустил в свою голову и тело тень. Он хлебнул страшной боли полной грудью, чтобы освободить последнее усилие и последнее движение. Чтобы вложиться в последний жест. Потому что она все еще была за его спиной и он все еще отвечал за нее. И потому что Дорожкин никогда не уступал.

И он ткнул в мглистую тень палкой. Не ножом. Ножа в руке не было, наверное, он выпал, а может быть, выпал, но не упал на землю, а медленно летел к земле. Но в руке была палка с его вырезанным именем. В сердце торчало оружие или что-то вроде оружия. За спиной замерла изможденная погоней или ужасом она. Перед ним расплывался, готовясь к последнему броску, убийца. А сам Дорожкин, уже мертвый, уже убитый, соскальзывающий с узкого карниза в бездонную пропасть, еще мог сражаться.

И он снова ткнул палкой перед собой.

И умер совсем.

Потом из темноты пришли боль и свет. Потом он увидел ее. Она сидела в его кресле и зашивала его куртку. Волосы на ее голове светились. Подняла глаза, улыбнулась, выставила перед ним ладонь и дунула на него сквозь пальцы…

– Женя, – удивленно прошептал Дорожкин. – Женя. Попова.

Это была и она, и не она. Она стояла спиной к нему, похоже, в том самом платье, в котором он видел ее на почте, и силуэт ее был почти тот же самый, и волосы были вроде бы ее, и как будто свет спадал из этих волос на ее плечи, и ножницы в руках, и руки… как будто ее…

– Женя? – прошептал Дорожкин.

И она замерла, выпрямилась, поднесла руку к груди, и он потянулся к ней, подался вперед, чтобы увидеть ее лицо, почувствовать ее запах, услышать ее голос, и в то же мгновение из-за его спины вынырнул Марк Содомский, но не схватил за плечи Женю Попову, а взмахнул руками и потянул, перебирая руками, на себя невидимые веревки, и в серой, размазавшейся в липкий круговорот воронке появилось скрученное, спеленатое прядями паутины тело настоящей Жени Поповой. Она еще успела удивленно поднять брови, сдавленно вышептала, выдавила из себя короткое слово, но в тот же миг задергалась, забилась и исчезла.

За спиной Дорожкина громыхнул выстрел.

– Ага, – злорадно хихикнул Кашин. – И этого прищучили. Вот ведь, на чужую добычу ротик раскинул.

Та, которую Дорожкин принял за Женю Попову, медленно обернулась и уставилась на Дорожкина с торжествующей усмешкой. Это была Алена Козлова, собственной персоной.

– Все, – довольно хмыкнул Содомский, сворачивая едва различимый, напоминающий сплетенный из паутины саван, плащ. – Неплохая работа, инспектор. Кашин – молодец. Павлик, да ты отпусти инспектора, отпусти. Он сработал как надо.

Тут только Дорожкин понял, что охвативший его столбняк звался Павликом. Великан разжал кулаки, и Дорожкин разглядел у себя на запястьях отпечатки от его пальцев.

– Тягомотно очень, – проскрипел, выбираясь откуда-то из-под ног Дорожкина, Фим Фимыч. – Три месяца возни почти. Другого способа не было, что ли?

– Значит, не было, – проворчал Содомский. – Баба крепкая попалась. Это ж где такое видано, чтобы следы заметала и память у людишек подтирала? Не, без Дорожкина мы бы ее не взяли. Без Аленки, кстати, тоже. И Лариса хорошо сыграла. Но главное, это Дорожкин. Правильно Адольфыч говорил, у всякого ежа есть шелковая ржа. Куда насадку-то девать? В расход?

Дорожкин судорожно попытался преодолеть оцепенение, но кулаки Павлика тут же вновь сомкнулись на его запястьях. Стоявшая справа от него приемщица «Дома быта» нехорошо усмехнулась и втянула тонкими ноздрями воздух. Дорожкин попытался оглянуться. На полу в луже крови лежал Виктор.