Книга Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин

произнесла старшая с насмешливым изумлением. «А что такое?» Старшая поняла, что Пальчиков не юродствует. Ее изумление пропало, насмешливость стала досадливой, гадливой. «Володю похоронили полгода назад», – старшая с праведной пристальностью оглядела Пальчикова. Она закачала головой – с судорожным бессилием. Она и он думали об одном и том же – о разрозненности современных людей, о том, что они не знают, с кем поблизости живут и кто рядом с ними умирает.

Пальчиков предполагал, что Володю сыновья отправили в дом престарелых, а квартиру отца начали сдавать. В последнее время сквозь стену из квартиры Володи доносились иные, не Володины шумы. У Володи лаяла его сумасбродная такса. Других звуков от Володи не было. Такса многих не любила, она не любила и Пальчикова. Она бросалась к его ногам, цепляла лапами брюки, жаждала цапнуть, но не решалась. Может быть, потому, что Володя приговаривал: она не укусит. Володя ее не стыдил, не ругал, не стеснялся ее агрессивности. Казалось, он был доволен псиной, казалось, он думал, что люди должны считаться с дурным характером его собаки. Пальчиков слышал, что такса обозлилась на окружающий Володю мир после смерти своей хозяйки, жены Володи, что при хозяйке она была другой, сонливой и безразличной. Когда Володя оставлял ее дома и уходил, собака лаяла безостановочно. Однажды она пролаяла три дня и три ночи. Потом Володю Пальчиков видел, а собаку уже не слышал. Пальчиков подумал, что Володины сыновья усыпили собаку, – Володя не мог за ней ухаживать, Володю парализовало, и он, скрюченный, еле двигался, опираясь локтем на костыль. Иногда Володя падал и лежал с открытыми, мутными, тяжелыми глазами – у парадной, у лифта, на лестничной площадке. От него пахло слабоалкогольным баночным джин-тоником. На водку, вино и даже пиво у Володи сил не осталось. Володя прекратил здороваться с Пальчиковым, когда Пальчиков отказал Володе в очередных ста рублях. Пальчиков сказал Володе, что тот и так задолжал ему больше тысячи. Даже когда Пальчиков порой поднимал валявшегося Володю, Володя сердито молчал. Володя жаловался новым знакомым, когда клянчил у них на выпивку: «Я полковник и военный летчик, и даже катапультировался, но пенсии мне с собакой не хватает». Володя говорил, что один из его сыновей – наркоман. Пальчиков встречал Володиных сыновей, но не мог определить, кто из них наркоман. Оба были тихие и хмурые, один, высокий и белесый, ездил на машине, второй, коренастый и лысоватый, степенно прихрамывал.

Однажды Пальчиков вынул из своего почтового ящика письмо от матери Володи с Украины. Письмо было так и адресовано: «соседям Володи». Мать просила Володиных соседей сообщить ей, жив ли ее сын, потому что три года ни от него, ни от его детей, ее внуков, она не получала вестей. Пальчиков понял, что мать не верит, что Володя умер, знает, что Володя жив, что его не убили черные риелторы. Мать лишь хочет, чтобы Володя устыдился и написал ей, хочет, чтобы Володе передали, что она, его старая мать, еще коптит белый свет, что Володеньке, ее первенцу, есть к кому прижаться, есть еще мать, которая его приголубит. Пальчиков тогда вручил письмо низенькому сыну Володи. Пальчиков поинтересовался: «А Володя дома?» – и услышал Володин голос из дальней комнаты: «Дома». Пальчиков говорил о письме без недоумения, напротив, с радостью. И Володин отзыв был радостным, прощающим. Сын Володи, принимая письмо, осведомленно покряхтел, сказал: «Спасибо, понятно».

Пальчикову было стыдно от другого письма. От письма соседки своей покойной матери. Соседка писала вежливо, извиняясь. У нее был ровный, школьный, крепкий почерк. Она писала, что часто заходит на могилку тети Гали, матери Пальчикова, что поправляет, поднимает могильный холмик, не дает ему оседать, что весной посадила на холмик у креста красные и белые бегонии, что цвели они до осени. Она писала Пальчикову, что все хорошо на могилке его матери, жаль только, нет оградки. Теперь у всех оградки, а у тети Гали нет. И стоит-то оградка теперь не так дорого, все теперь ставят. Если бы он выслал деньги на оградку, она, эта сердобольная соседка, дескать, поставила бы оградку. Чтобы все было у тети Гали как у людей. Потому что тетя Галя была хорошая. Пальчиков хотел ответить, что скоро выберется на родину в отпуск и обязательно поставит оградку. Но так и не написал и конверт с адресом соседки потерял.

Он помнил, как ездил хоронить мать. Он напился, как получил сообщение о кончине матери. Он продолжил пить в аэропорту. Рейс задержали. Он пил в ресторане аэропорта с каким-то цыганом. Сквозь скорбное, пьяное воодушевление Пальчиков боялся, что цыган его обчистит, что заберет деньги, приготовленные на похороны матери. Цыган засмеялся: «Я тебя не ограблю, не переживай. Ведь тебе мать хоронить». В самолете Пальчиков спал, прилетел трезвым, трясущимся, горестным, сосредоточенным. Похоронили мать быстро, машинально, в солнечный, свежий день. Люди были довольны – сын успел на похороны, привезенных им денег хватило на все, на щедрые поминки в кафе. Не хватило на оградку, но оградку ставят позже. Улетал Пальчиков из родного города с непониманием будущего, напрасным, словно досужим позором. Через год Пальчиков вернулся продавать материнскую квартиру. Квартиру продал, кровно обидел племянников, которые рассчитывали на эту жилплощадь, а получили лишь часть вырученных за квартиру денег. Они убеждали его: «Тебе ведь не нужна эта квартира». Он говорил: «Моим детям на жизнь теперь деньги нужны. Брату бы оставил…» Он недоговаривал, но племянники понимали недоговоренное: «Брату бы оставил. А вы его не уберегли». Он видел их немое сомнение: «И брату бы не оставил. Хотя…» Он слышал, как племянники, не таясь, возмущались дядей не из-за квартиры (будто бы), а из-за того, что квартиру-то он продал, а у матери на могиле так и не побывал, не нашел минутку…

Теперь из Володиной квартиры среди ночи доносились отголоски семейного неблагополучия, отчаяния, неприязни. Крики были истеричными, надрывными. Ругань возникала неожиданно и длилась недолго. Мужские крики были сильнее и мучительнее женских. Иногда Володе казалось, что женских криков вообще не было, что кричали мужчины и жили там только мужчины. Иногда рушились какие-то предметы, хлопала хилая дверь. «Они переубивают друг друга, – думал Володя о новых соседях. – Пусть дольше, ненасытнее, душераздирающе кричат, иначе действительно схватятся за ножи». Сначала Пальчиков закрывал голову подушкой, а потом стал прислушиваться к крикам, ждать их. Иногда все-таки кричала женщина – осудительно, но как ребенок. Кажется, эту женщину однажды утром Пальчиков встретил в общем коридоре и ехал с ней в лифте. Пальчиков слышал мужской возглас: «Юля!» Эта Юля, закрывая дверь квартиры, отозвалась: «Я опаздываю».