Книга Любовь красного цвета - Салли Боумен

Она не знала точного возраста Матильды, но, во всяком случае, старуха выглядела лет на восемьдесят, не меньше. Правда, бабка была крестьянских кровей, а крестьянки, в особенности с юга, стареют быстро, так что Матильда Дюваль вполне могла выглядеть старше своих лет. Но сколько бы лет ей ни было, Матильда представляла собой воплощение всего того, чего Жюльет опасалась больше всего в жизни. «Пусть случится все что угодно, – размышляла она, глядя на старуху, – но чтобы закончить свои дни вот так? Нет, ни за что! Такого со мной не будет никогда».

Роста в Матильде было от силы метра полтора, а скрюченная спина делала ее похожей на ведьму. Старуха и не думала молодиться: облачена в черные крестьянские одежды с головы до ног, жидкие волосы гладко зачесаны назад, на подбородке – жесткая щетина, а уж о морщинах разговор особый: они не только глубокими бороздами лежали под глазами и вокруг рта, но покрывали густой сетью все ее лицо. Руки изуродованы артритом, ноги распухли… В довершение ко всему Матильда была еще практически слепа – по этой огромной гулкой квартире она передвигалась черепашьим шагом, беспрестанно перебирая четки, прикасаясь к многочисленным картинкам-иконкам и бормоча что-то себе под нос.

В квартире было жарко, не меньше тридцати градусов. Старуха была довольно чистоплотна: она то и дело смахивала с комодов пыль, подметала пол, согнувшись в три погибели, но это не помогало – воздух был пропитан тяжелым, ничем неистребимым запахом. Невыносимо разило нафталином – оставалось только удивляться, где она ухитряется доставать его в наше время. Пахло подгоревшим растительным маслом, пылью и несвежим бельем. И все эти запахи подчас перебивал крепкий запах мочи – старая Матильда, судя по всему, страдала недержанием. В подобных случаях она надолго исчезала в одной из ванных комнат, и, когда появлялась вновь, пахло уже гораздо меньше. Жюльет искренне боялась, что во время одного из таких заходов в ванную ее подопечная грохнется на пол или позовет на помощь по какой-нибудь надобности. Хватит ли у нее сил помочь старухе? Ведь сперва надо будет превозмочь себя. Это немощное создание вызывало у нее неподдельную жалость, и все же ее время от времени передергивало от омерзения. Поскорей бы семь часов – тогда наконец можно будет уйти. А до тех пор придется дышать этой вонью. Господи, хоть бы не стошнило…

Казалось, старуха никогда не закончит возиться. Сперва ей нужно было ужинать, чуть позже выпить чашку теплого молока, затем требовалось заново перестелить постель, не забыв при этом сунуть под одеяло грелку, «чтобы простыни не были холодными». После этого наступило время молитвы – на коленях у кровати. Помолившись, Матильда направилась в комнату по соседству с ее спальней. Эта комнатушка тоже была спальней, но служила старухе чем-то вроде часовни в честь ее обожаемой Марии. И там стояла кровать, которую тоже следовало заново застелить, будто Мария собиралась прийти сюда ночевать. Мария, которой уже не было в живых…

От этого мрачного ритуала Жюльет стало совсем уж не по себе. Было такое чувство, будто за ними со старухой кто-то наблюдает со стороны. Словно они здесь не одни, а в компании невидимого призрака, который вот-вот подкрадется к ним вплотную.

Жюльет испуганно попятилась из этой жуткой розовой комнаты, а старая Матильда как ни в чем не бывало принялась зажигать лампадки под портретами Марии Казарес. Вскоре в темноте замерцали мириады огоньков. В дрожащем свете стены комнаты ожили и словно куда-то поплыли. Зашевелилась и постель под чудовищным шелковым покрывалом на пуху, словно призывая кого-то. Жюльет, которая раньше никогда не верила в духов, сейчас кожей почувствовала их присутствие. Раньше они таились по углам комнатки, а теперь начали выбираться оттуда и, подлетая к Жюльет, норовили провести своими ледяными ладонями по ее спине. Она уже не пятилась, а в панике бежала из этого склепа. Выскочив в гостиную, Жюльет дрожащей рукой щелкнула зажигалкой и выкурила несколько сигарет одну за другой.

Старуха между тем приступила к вечернему туалету в ванной. До слуха Жюльет доносился шум воды и гул водопроводных труб. Она неподвижно стояла посреди огромной гостиной, заставленной громоздкой мебелью, заставляя себя не смотреть на часы. Обилие распятий, иконок и прочих изображений всевозможных святых подавляло, а потому Жюльет старалась не смотреть и на стены, однако эти картинки сами лезли ей в глаза. В особенности выделялась огромная, выдержанная в зеленовато-розовых тонах картина, изображавшая Господа, которая висела над камином. Иисус указывал на большое отверстие в своей груди, откуда лился яркий свет, излучаемый, очевидно, его сердцем.

Жюльет боязливо отвела от картины глаза. Ей было по-настоящему дурно, но, как назло, ни одно из окон в этой квартире не открывалось. Хотелось немедленно уйти отсюда. Или увидеть хотя бы какого-нибудь нормального человека. Например, того английского журналиста. Англичанин был на редкость хорош собой. Ах, если бы он вернулся… Жюльет была готова на все, лишь бы не торчать здесь в одиночестве. Но ничего, недолго терпеть осталось – час, даже меньше. И тогда можно будет отправиться домой, принять ванну, выпить большой бокал чего-нибудь покрепче, поболтать с мужем, если он, конечно, дома. Отчего бы не поговорить, например, о Вашингтоне, куда ее супруг-дипломат в скором времени ожидал назначения? «Какой-нибудь месяц, – мечтательно задумалась Жюльет, – и прощай, Париж, прощай, Дом Казарес!» Она проработала в этом доме мод почти десять лет, но полгода назад с удивлением поняла, что ей больше не нравится ее работа. Нынешняя должность не приносила ни радости, ни удовлетворения. Дело заключалось в том, что из фирмы мало-помалу выветрился волшебный дух Казарес, причем выветрился уже довольно давно, лет пять назад, однако Жюльет заметила это далеко не сразу. И тут нужно отдать должное Лазару – ему до поры прекрасно удавалось скрывать масштабы разрушительных перемен. Развив поистине кипучую деятельность, которая, должно быть, в конце концов и подточила его силы, он продолжал погонять их всех, ни на йоту не отступая от своих жестких стандартов и оставаясь абсолютно глухим ко всем стенаниям и претензиям. Он знал, что великое дело лишилось своего сердца, знал, что пытается вдохнуть жизнь в хладный труп, однако его твердый отказ признать свершившееся позволял фирме продолжать работать. И никто не отваживался усомниться в том, разумно ли поступает Лазар.

Жюльет беспокойно заходила по комнате. Ей пришло в голову, что в этой самой комнате, должно быть, умерла Мария Казарес. При этой мысли у нее едва не отнялись ноги. Где же, интересно? На этом диване? Или в том кресле, где Матильда, по ее утверждению, не позволяла сидеть никому, кроме ее любимицы? Или на ковре, прямо перед камином? Жюльет торопливо отступила с ковра и дрожащими пальцами закурила очередную сигарету.

Врать, врать постоянно, каждый день, каждую минуту – вот во что превратилась твоя работа, Жюльет де Нерваль. Ей платили солидное жалованье главным образом за то, что она распространяла сведения, не соответствующие истине. «Ах, что вы, какое недомогание?! Мария Казарес абсолютно здорова… Нет-нет, ей вовсе не требуются помощники для проектирования моделей одежды. Каждую вещь – и для показа, и на продажу – она создает сама. От начала до конца…» А сегодняшняя речь Лазара, повергшая многих в слезы? Почти все сказанное им на пресс-конференции было или бесстыдной ложью, или изящным умолчанием истины.