Книга La storia - Эльза Моранте

С момента появления Нино в освобожденном Риме он больше ни словом не обмолвился ни о коммунистической революции, ни о товарище Сталине. Однако эта тема снова всплыла, когда однажды Нино, подвозя на своем мощном мотоцикле хозяина остерии Ремо, заехал вместе с ним к Маррокко. В мастерской Филомены в тот день пустовало место малышки, которая не пришла из-за гриппа, но рассеянный Ниннарьедду этого даже не заметил: по правде сказать, он не замечал ее даже когда она была здесь, рядом.

На этот раз Нино оставил мотоцикл под присмотром привратника. Тот обожал мотогонки и их чемпионов и поэтому охранял мотоцикл как принцессу в гареме. Ремо принес в подарок Иде бутылочку оливкового масла, а Нино пакет американского кофе. По некоторым деталям можно было понять, что теперь отношения между двумя мужчинами основывались не на политике, а на деловых интересах, однако еще на лестнице они заспорили о политике, их голоса стали слышны уже с площадки этажом ниже. Войдя в квартиру, они продолжали спорить.

Ремо казался огорченным нынешним равнодушием Нино по отношению к коммунистической партии. Недавно, в январе, в Риме прошел съезд, за которым Ремо и другие товарищи следили с верой и воодушевлением, Ниннарьедду же этим совершенно не интересовался, лишь мельком видел сообщения в прессе. На предложения вступить в партию и получить партбилет отвечал насмешками, как если бы ему предлагали постричься в монахи… Пока Ремо выражал недовольство по этому поводу, Нино начал напевать «Bandiera rossa» голосом, который больше подходил для какой-нибудь опереточной арии, например из «Веселой вдовы».

«Раньше он вел себя как настоящий коммунист, — с горечью сказал Ремо, обращаясь к присутствующим, — а теперь, когда нужно объединиться для борьбы…» — «Раньше я был мальчишкой», — бойко возразил Нино. — «Какая борьба! — поддержала его находящаяся тут же Консолата, зло взглянув на окружающих, — боремся, боремся, а все с места не сдвинулись».

«Я борюсь за себя и за кого хочу, а не за начальников, — сердито заявил Нино. — Ты хоть знаешь, что такое Революция? В первую очередь, это значит: никаких начальников. Несмышленышем я боролся за дуче. А сейчас, видишь, каков наш Великолепный, „который никогда не отступает“? — перетрухал и попытался удрать, переодевшись немцем! Да он готов был хоть монахиней нарядиться! Ни один из начальников мне, мальчишке, не говорил тогда, что черная рубашка — грязная рубашка! Но когда я ушел от чернорубашечников, такие же начальники, которые там, на севере, изображали из себя приличных людей, не приняли меня в стой отряд: они мне не доверяли. А теперь я им не доверяю!» — Нино ударил ребром правой ладони по локтевой впадине левой руки, что, как известно, представляет собой непристойный жест. «Но товарищ Сталин — настоящий вождь! Ты ведь ему верил!» — «Раньше я ему верил… и то не очень, — поправился Нино, — в общем, я всему этому верил, а теперь, если хочешь знать, не верю даже ему! Он такой же начальник, как и другие, а где они — там вонь! Спроси у тех, кто побывал в сибирском раю! Народ гнет спину, а он усы облизывает!» — «Раньше ты так не говорил!» — с горечью повторил Ремо.

«Раньше! Раньше! Раньше! — оглушительно заорал Нино. — Знаешь, что я скажу тебе, Ремо? Время не ждет! — и звонким, высоким голосом он пропел: „Ивана играет на балалайке и все еще ждет…“ Понял, Ремо, это моя жизнь, а не их, не начальников. Мне на них наплевать! Понял, Ремо, я хочу жи-и-ть!» — завопил Нино, как пожарная сирена.

На эту тему он заговорил еще раз уже на новой квартире Иды на улице Бодони, куда он заехал на своем «Триумфе» после очередной стычки с товарищем Ремо. Как бы продолжая спорить, он шумно ходил по кухне огромными шагами. Говорил он один, а единственными слушателями его были Ида и Узеппе, которые молча сидели в углу. Нино с яростью повторил, что Сталин оказался таким же начальником, как и другие. Ведь известно, что он перемигнулся с Гитлером — и оба надули Польшу!

А недавно разве Сталин не воспользовался нокаутом Японии и не прыгнул на нее? Сталин и прочие начальники — одна шайка: перемигиваются, чтобы надуть других и друг друга. А он, Нино, на них плюет. Нино хочет жить, хочет уплетать жизнь за обе щеки, мир вокруг, всю вселенную с солнцами, лунами и планетами! Сейчас, в 1946 году, сила у Америки, ну, а революция — ясно, что она наступит не скоро. «Может, она наступит через сто лет. А мне двадцать, и я хочу жить сейчас. Поговорим об этом через сто лет, когда мне будет сто двадцать!». А пока он хочет стать очень богатым, мультимиллиардером, улететь в Америку на собственном суперроскошном самолете. Он возьмет с собой и Узеппе: «Эй, Узеппе, хочешь на аэроплане в Америку?» — «Да, да, да!» — «Тогда поехали! Революции сейчас не будет, потому что в Италии хозяйничают американцы, а „они ее не хотят“. — Да и Сталин не хочет, потому что он тоже империалист, как и американцы. Россия — такая же империалистическая страна, как и Америка, только ее империя там — на Востоке, а тут, на Западе, империя американцев. Их ссоры — одно притворство. Они перемигнутся — и вот уже добыча разделена: это — мое, это — твое, а если кто не выполнит условий, посмотрим, у кого лучше атомная бомба. Ну а остальные с балкона в бинокль смогут полюбоваться на взрыв. Начальники между собой всегда договорятся, все они друг другу кумовья. Ну а мне смешно на них глядеть! Я — король анархии, бандит, я вне закона! Я ограблю их банки! Конец начальникам! Я им их империей в рожу запущу!.. Эй, Узе, хочешь на мотоцикле покататься? Та-та-та! Та-та-та! Теперь ты уже и „д“ не выговариваешь? Поехали, Узеппе, поехали, поехали, поехали!» И двое ненормальных вылетают за дверь. Страшный рев рвущего с места мотоцикла заставляет обывателей выглянуть во двор. Все жители дома на улице Бодони высунулись из окон, чтобы посмотреть, как трогается с места «Триумф».

Новая квартира на улице Бодони, куда Ида и Узеппе переехали весной, состояла из двух комнат, из которых одна была совсем маленькая, чуть больше кладовки. Имелась также темная, без окон, прихожая, из которой одна дверь, слева, вела в туалет, тоже крохотный и без умывальника. Кухня находилась справа, в конце недлинного коридора, она выходила во двор, так же как и маленькая комнатка, а из окна большой комнаты виднелась площадь Святой Марии Освободительницы. На площади стояла церковь, украшенная мозаикой, которая казалась Иде красивой, потому что на солнце загоралась золотом.

Недалеко от дома находилась школа, в которой Ида раньше работала. Квартирка располагалась на последнем этаже, была угловой и выходила на общую террасу, где сушили белье. Это, а также планировка комнат, напоминало Иде ее прежнюю квартиру в квартале Сан Лоренцо.

Теперешний дом тоже был большим, еще больше, чем в Сан Лоренцо, с двумя дворами и многочисленными подъездами. Подъезд Иды был шестым. Во дворе росла пальма, и это ей тоже нравилось. Частью в рассрочку, частью у старьевщика она купила необходимую мебель — пока это были лишь стол и буфет для кухни, пара стульев, подержанный платяной шкаф да две сетки на ножках, которую старьевщик важно называл кроватями. Сетку, что пошире, Ида поставила в большую комнату, для себя и Узеппе, а другую, похуже, — в маленькую, надеясь, что Нино когда-нибудь будет там жить. Но он не выказывал ни малейшего намерения вернуться к матери и даже не говорил ей, где останавливается, когда приезжает в Рим. Однако она поняла, что у него не было постоянного жилья, он останавливался у женщины, далеко не всегда у одной и той же: связи Нино, как и в прошлом, были беспорядочными и короткими.