Книга Боярыня Морозова - Владислав Бахревский

К отцу подошел Федор. Алексей Михайлович нагнулся, поцеловал отрока в обе щеки.

– Какие звоны-то у тебя душевные!

– В государя Федора Ивановича, в прадедушку, – польстил Артамон Сергеевич. – Говорят, знатно звонил.

Федор поднял на Матвеева глаза, посмотрел долго.

– А еще говорят: прадедушка был блаженненьким.

Артамон Сергеевич поклонился отроку.

– Я про звоны, ваше высочество.

– Батюшка, – обратился Федор к отцу, – дозволь пойти к меньшому дядьке, к Ивану Богдановичу. Он сказывал: князь Федор Федорович пушку из Оружейной палаты для стольников моих привез. Поеду, погляжу.

– Стрелять-то где будете?

– В Серебряном бору, через речку. Поставим потешный город, и по городу.

– Сегодня не успеешь.

– Сегодня прикажу, завтра – построят. Послезавтра будем тешиться.

* * *

Авдотья Григорьевна за ужином рассказывала дворцовые новости. Один карла сунул голову в железную решетку, а назад – никак. Тут великая государыня Наталья Кирилловна взялась белыми ручками за железные пруты да и разогнула.

– Значит, и Петр вырастет богатырем! – обрадовался Артамон Сергеевич. – Мария Ильинична девок нарожала – все кровь с молоком, а царевичи здоровьем никудышные.

И вспомнил долгий взгляд Федора.

– А ведь не любит он меня.

– Кто? – не поняла Авдотья Григорьевна.

– Федор. Нужно ему подарком угодить.

После ужина сел обычно почитать книгу, «Титулярник» Спафариев, и прикорнул. Вздрогнул, отер слюнку с бороды, улыбнулся.

– День был долгим.

Лег спать и увидел перед собою щуку – в сережках. Хотел проснуться: рыбу вроде бы видеть к болезни, а вместо щуки – царевна Софья.

«Почему Софья?» – озадачился во сне Артамон Сергеевич и больше уж ничего не видел.

В тюрьме

У боярыни Морозовой, у инокини тайной, объявился среди стражей сострадалец, стрелецкий полковник Калина Иванович. Однажды полковник шепнул боярыне:

– Подруга твоя, Мария Герасимовна, в тюрьме Стрелецкого приказа сидела, а теперь у крутицкого митрополита Павла в подвалах.

– Давно ли?! – ахнула боярыня.

– С весны. В апреле привезли. Священники силой персты ей в щепоть складывали, силой крестили. А она им свое: «Несть се крестовое знамение, но печать Антихристова».

– Слава богу, устыдила.

– Какое там устыдила! Смеялись: «Двумя перстами, какие ты слагаешь, показуя крест свой, младенцы калом себя мажут!» Вот как ответствовали.

– Господи! Господи!

– Стыдно мне за батюшек, – поклонился боярыне доброхот ее. – Чем облегчить участь твою, госпожа?

– Нижайше молю тебя! Живет в моих селах весьма престарелый священник. Жаль старости его. Приведи ко мне. Я хоть и сама ныне убога, но все богаче его. Дам ему, что имею на пропитание.

– А где же сыскать батьку? – удивился просьбе полковник. – Будешь рыскать из села в село, самого схватят.

– В доме моем спроси, управляющего имениями Ивана. Он укажет.

Двух дней не минуло – явился в палату, где заточена была Федосья Прокопьевна, игумен Льговского монастыря старец Иов.

Пала перед ним на колени боярыня-инокиня в радостном изнеможении. Стал рядом с нею игумен, поклонились иконам, помолились.

И преподал Иов Феодоре Святые Дары – кровь и тело Христово.

– Будто воз с горба скинула! – светилось лицо у Феодоры.

А княгиню Урусову – страдалицу Евдокию – монахини что ни день влачили в храм Господень. По-прежнему ездили сановитые жены смотреть на упрямицу, ужасаться друг перед дружкой неистовством.

Не раз, не два под окном княгини стаивал Михаил Алексеевич Ртищев. Смириться уже не просил, плакал: «Чего ради губишь себя?»

Вдруг приехал в радости, окликнул:

– Княгиня, слышишь?!

– Слышу, – отозвалась Евдокия.

– Был я нынче у святейшего Питирима, сказывал ему о тебе, о Феодосье Прокопьевне. Святейший ничего не знал о вашей беде. Он ведь новгородский… Обещал свое святительское заступничество перед царем. Господь послал нам кроткого архипастыря. На старообрядцев нынче запрещено гонительство. Слышишь?

– Слышу. Оттого и запрещено, что гарей испугались.

– Не пыжься, бога ради! Плохо ли, если имеющий власть людей бережет! Хорошему-то хоть не перечь! – горестно воскликнул Михаил Алексеевич и, прощаясь, подбодрил: – Молись Богу, да сменит великий государь гнев на милость… Сидишь тут кукушкой, а дома детишки твои болеют.

Ртищев ушел, а под окно пожаловала Елена, служившая Федосье Прокопьевне. Благословение сестрино передала.

– Жди меня! – шепнула Евдокия посланнице.

В тот день для надзора за строптивицей была прислана княгиня Черкасская.

– Голубушка, государыня! – взмолилась Евдокия. – Отпусти меня домой на малое время, детишек болящих поцеловать. Их утешу и сама утешусь… Игуменья в гостях, старицы днем спят… Накину на себя покрывало – никто меня не узнает.

Задумалась Черкасская.

– Будь по-твоему. За доброе дело в пекло меня не посадят. Но, чтоб мне быть в тебе уверенной, оставь свой образок Богородицы. Пусть будет тебе и мне помощницей, возвратит тебя незримо для недругов.

Нет, не домой поспешила княгиня Евдокия! Из своего затвора кинулась в затвор Феодоры. Вела ее бесстрашная Елена. На Арбате нежданно пристал к ним некий человечишка.

– Батьки мои! Никак княгиня Урусова! Сбежала, что ли?

– Не позорь, дурак, честную мужнюю жену! – пошла на озорника грозою княгиня. – Вот крикну стражу!

Струсил, отстал.

Пришли женщины к бывшему Печерскому подворью, где у Тайного приказа тайная тюрьма. Поглядела Елена на княгиню, прикинула:

– Анна Амосова на тебя фигурой весьма похожа! Жди Анну в часовенке.

Какими же долгими бывают минуточки!

Наконец Анна появилась. Поменялись покрывалами, и пошла Евдокия мимо стрельцов ни жива ни мертва. Да Богородица, знать, хранила – не остановили.

Словно было два света в Божьем мире, а стал один. Пропели сестры «Отче наш». Сели глаза в глаза и душа в душу.

Рассказала Евдокия о разговоре старца Ртищева с патриархом Питиримом.

– Ох! – покачала головой Феодора. – Ох! Все они, нынешние святители, – слуги гонителя нашего. Мне про Питирима много чего сказывали. Он разорил, развеял Курженскую пустынь. У Повенца. А церковь курженскую так даже сжег… Лютые люди! Михалыч, тишайший-растишайший, Навуходоносору уподобился. Его щепоть – тот же идол! В Казани за двуеперстие тридцать человек сожгли, во Владимире – шестерых. Соловецкого старца Иону на пять частей рассекли. Про другие места не знаю, может, где и похуже дела творятся.