Книга Потемкин - Саймон Себаг-Монтефиоре

После Петра Великого Потемкин стал первым главнокомандующим одновременно и сухопутными и морскими силами на нескольких фронтах. Как военный министр, он отвечал за все границы, от шведской до китайской. Туркам противостояли две армии. Князь командовал главной, фельдмаршал Румянцев — второй, Украинской, на молдавской границе. Кроме того, Потемкин являлся адмиралом Черноморского флота. На Кавказе и на Кубани ему подчинялись корпуса, сражавшиеся и с турками, и с чеченцами, и с черкесами под водительством Мансура. Ни одна из этих армий не могла похвастаться полной готовностью — утешало лишь то, что дела противника обстояли не лучше. Потемкин собирал силы и ждал 60 тысяч новых рекрутов. Ко всему этому, он должен был согласовывать действия с австрийцами и не забывать о русской политике в Польше.

Первой целью Османов было вернуть себе Крым, опираясь на крепость Очаков. Для этого требовалось сначала занять Херсон, а ключом к Херсону служил Кинбурн, маленькая крепость на косе, вдающейся в Лиман — широкое устье Днепра. Потемкин энергично командовал укрепительными мероприятиями. В Кинбурн он послал корпус под командованием своего лучшего генерала, Суворова. 14 сентября турки попытались высадиться под Кинбурном и были отброшены. Князь приказал флоту выйти из Севастополя и искать турецкие корабли, которые, как сообщали, встали в Варне. Лихорадка и депрессия подрывали силы Потемкина. «Болезнь день ото дня приводит меня в слабость». Он просил Екатерину передать командование обеими армиями Румянцеву: «естли б я занемог, то будет к кому относиться генералам».[763]

«Не дай Боже слышать, чтоб ты дошел до такой телесной болезни [...] чтоб ты принужден был сдавать команду графу Петру Александровичу Румянцеву, — отвечала Екатерина 6 сентября. — День и ночь не выходишь из мысли моей [...] Бога прошу и молю, да сохранит тебя живо и невредимо, и колико ты мне и Империи нужен, ты сам знаешь».[764] Она соглашалась, что до лета нельзя вести наступательных действий, но волновалась, не нападут ли турки слишком рано и сдержит ли Иосиф договорные условия.

Потемкин докладывал, что Суворов «служит и потом, и кровью», а «Каховский в Крыму полезет на пушку с равною холодностию, как на диван», советовал «ласкать англичан и пруссаков», предлагал послать в Средиземное море Балтийский флот, как в прошлую кампанию, и заканчивал: «...я в слабости большой, забот миллионы, ипохондрия пресильная [...] Право, не уверен, надолго ли меня станет».[765]

И тут пришла страшная новость. Князь узнал, что Черноморский флот, его любимое детище, залог российского могущества на юге, погиб во время шторма 9 сентября. Он чуть не сошел с ума от горя. «Я ни на что не годен [...] естли не умру с печали, то, наверно, все свои достоинства я повергну стопам твоим и скроюсь в неизвестности. Будьте милостивы, дайте мне хотя мало отдохнуть. Ей, He-могу».[766] В то же самое время, однако, армии формировались, маневрировали и снабжались продовольствием, а Кинбурн был уже готов к боям. Потемкин сделал все что мог, хотя физическое и душевное здоровье его сильно пошатнулось.

«Матушка государыня, я стал несчастлив, — написал он 24 сентября. — При всех мерах возможных, мною предприемлемых, все вдет навыворот. Флот севастопольский разбит бурею [...] Бог бьет, а не Турки».[767] В критический момент, подготовкой к которому служила вся его карьера, он впал в глубокое отчаяние. Впрочем, история поместила его в неплохое общество: известно, что Петр I после поражения под Нарвой в 1700 году едва не покончил с собой, как и Фридрих Великий при Молвице в 1740-м и Хонкирхе в 1758-м.

Своему учителю Румянцеву Потемкин написал, что его карьера кончена, и в тот же день послал Екатерине еще одно письмо, объясняя, что без флота в Севастополе войскам нельзя стоять в Крыму:

«Я просил о поручении начальства другому [...] Ей, я почти мертв».[768]

26. КАЗАКИ-ЕВРЕИ И АДМИРАЛ-АМЕРИКАНЕЦ. БИТВА В ЛИМАНЕ

Князь Потемкин замыслил странный проект —

создать полк из евреев [...] он намеревается

сделать из них казаков.

Ничто не забавляло меня так, как эта идея.

Принц де Линь

Вы были бы очарованы князем Потемкиным,

обладающим самым благородным умом в мире.

Джон Пол Джонс — маркизу де Лафайетту

В тот самый день, когда князь Таврический писал эти отчаянные строки, Екатерина отвечала ему, одновременно тепло и сурово: «В эти минуты, мой дорогой друг, вы не частное лицо, которое живет и делает, что хочет. Вы принадлежите государству, принадлежите мне».[769] Но все же она послала Потемкину рескрипт, разрешающий ему в случае необходимости препоручить командование Румянцеву-Задунайскому.

Когда до нее дошли его самые отчаянные послания, она продолжала хранить спокойствие. «Ничто не пропало, — внушала она ему, как строгая немецкая учительница. — Сколько буря была вредна нам, авось-либо столько же была вредна и неприятелю». Что же до вывода войск из Крыма, то «начать [...] войну эвакуацией такой провинции, которая доднесь не в опасности, кажется спешить не для чего». Депрессию Потемкина она приписывала «чрезмерной [...] чувствительности и горячему усердию» ее «лутчего друга, воспитанника [...] и ученика»: «На сей случай я бодрее тебя, понеже ты болен, а я здорова».[770] Как всегда, тот из них, кто чувствовал себя сильнее, поддерживал падающего духом. Обсуждение военных тем все чаще стало перемежаться горячими признаниями в любви и дружеских чувствах.