Книга Потемкин - Саймон Себаг-Монтефиоре

5 октября 1791 года, около полудня, поезд из нескольких карет, медленно двигавшийся по степной дороге из Ясс в сторону Кишинева в сопровождении пеших ливрейных лакеев и эскадрона казаков в мундирах Черноморского войска, остановился на склоне холма, посреди степи. Казаки спешивались, лакеи бежали узнать, что случилось.

— Будет теперь! — сказал князь. — Некуда ехать, я умираю.

Князь, весь в испарине, тяжело, со стоном, дышал. Сидевшие

возле него врачи раскрыли дверцы кареты и кликнули казаков.

— Выньте меня из коляски, — приказал князь.

Ему повиновались беспрекословно, как и всегда. Казаки медленно, осторожно вынесли тяжелое тело. Следом из кареты князя вышла красивая, стройная женщина с заплаканными глазами. Она держала больного за руку и промокала ему лоб платком.

— Я хочу умереть на поле, — сказал князь.[1]

Он еще сохранял былую львиную красоту: та же шевелюра, считавшаяся самой пышной в империи, тот же чувственный греческий профиль, за который его прозвали в молодости Алкивиадом. Но сейчас поседевшие волосы беспорядочно спадали на вспотевший лоб, а незрячий глаз делал его похожим на старого пирата.

Он по-прежнему казался великаном. Но жизнь его, не терпевшая ограничений ни в чем, истощила тело и состарила лицо.

В бессарабской степи умирал Григорий Александрович Потемкин, верный друг российской императрицы Екатерины Великой, ее любовь, может быть даже (никто не знает этого достоверно), ее венчанный супруг. Светлейший князь — князь Священной Римской империи, князь Таврический, генерал-фельдмаршал, президент Военной коллегии, Главнокомандующий русской армией, великий гетман казацкого Черноморского и Екатеринославского войск, адмирал Черноморского и Каспийского флотов, губернатор Малороссии, он мог бы стать еще и владетелем Польши или иного княжества — любого, какое он пожелал бы создать на завоеванных для России территориях.

Светлейший князь — или просто светлейший, как его звали по всей России, — долгое время правил вместе с Екатериной. Они знали друг друга тридцать лет и были вместе почти двадцать. Потемкин презирал условности — и историки до сих пор спорят о его роли и месте в ее жизни. Она обратила внимание на остроумного молодого человека в тот день, когда стала русской императрицей, а в минуту тяжелого политического кризиса приблизила к себе. Когда их роман кончился, он, в отличие от всех прочих возлюбленных императрицы, остался при ней — другом, соратником, соправителем. Она любила, уважала и опасалась его — их отношения всегда были чреваты бурными ссорами. Она называла его «колоссом», «героем», «тигром», «величайшим оригиналом века», своим «кумиром». Он был ее «гений» — раздвинул границы империи, создал флот на Черном море, покорил Крым, победил в войне с Турцией, основал Севастополь и Одессу. Со времен Петра Великого Россия не знала деятеля такого масштаба.

Как ни была ограничена Екатериной его власть, он мыслил себя самовластным монархом. Он поражал всех грандиозными проектами, энциклопедическими познаниями и изысканными вкусами, он пренебрегал этикетом и приличиями, он принимал иностранных послов в домашнем халате, он не скрывал ни своего безудержного сластолюбия, ни беззастенчивого роскошества. «Князь Потемкин — символ необъятной Российской империи, — говорил хорошо знавший его принц де Линь. — В нем то же сочетание диких бесплодных степей и золотоносных жил».[2]

Его влияние на императрицу было безмерным — для нее он был вне критики и оговора, и слишком многие ненавидели его за это. Но даже враги признавали его мощный ум и творческий дар.

Теперь он лежал на траве, у обочины дороги.

Место это — даже не на главной кишиневской дороге, сегодня его трудно найти, но за двести с лишним оно вряд ли изменилось.[3] Справа зеленела широкая долина, слева — холмы, покрытые лесом, впереди — дорога, спускавшаяся в лощину. Потемкин, исколесивший эту степь вдоль и поперек, днем и ночью, выбрал для своего последнего привала роскошные декорации.

Вокруг него столпилась его свита. Многие уже плакали.

В свите Потемкина наряду с генералами и высокими чиновными особами путешествовали казацкие атаманы, молдавские бояре, бывшие оттоманские паши, а также православные священники, раввины и муллы, чье общество Потемкин особенно любил. Отдыхая, он беседовал о богословии, слушал рассказы про обычаи восточных племен, изучал греческую архитектуру, голландскую живопись, итальянскую музыку или английские парки...

Женщина — единственная женщина в свите — была одета в русское платье с длинными рукавами, какие любила императрица, но на ногах ее были французские чулки и туфли, выписанные из Парижа самим светлейшим. Шею ее украшали бесценные алмазы из непревзойденной потемкинской коллекции. Это была тридцатисемилетняя племянница Потемкина, графиня Александра Браницкая. Потемкин не скрывал своих романов с придворными дамами. Его отношения с племянницами смущали даже французов, помнивших Версаль Людовика XV. Сколько их было — красавиц, возлюбленных светлейшего? Любил ли он Браницкую больше других?..

Взволнованные доктора — француз и двое русских — стояли возле распростертого князя, но ничем уже помочь не могли.

На князе был шелковый халат на меху, несколько дней назад присланный Екатериной из Петербурга, а в карманах лежали связки писем императрицы, в которых она советовалась с ним, делилась новостями, обсуждала государственные решения. Она сожгла большую часть его писем — но сентиментальному князю мы благодарны за то, что он хранил ее письма, почти никогда не расставаясь с ними.