Книга Десять десятилетий - Борис Ефимов

Мы с Кукрыниксами переглянулись.

— А почему, собственно, люди, глядя на ваш рисунок, должны зевать? — осведомился Порфирий Крылов.

— А потому, что они должны чувствовать, какая это скучная и до тошноты надоевшая вещь — фашизм, — ответил Лоу.

— Скучная? — переспросил я. — Но мне кажется, что в последние годы, мистер Лоу, нам с вами, как и очень многим другим людям, не приходилось жаловаться на скуку…

— И тем не менее я хочу сейчас показать фашизм настолько скучным и неинтересным, чтобы никому не хотелось быть фашистом.

Мы с трудом верили своим ушам. Еще лежали в развалинах английские, русские и французские города. Еще не остыли кошмарные печи Майданека и Освенцима и взывала к возмездию кровь неисчислимых жертв фашизма. Еще бродили по улицам того же Нюрнберга невыловленные эсэсовцы и «вервольфы», а крупнейший сатирик и видный общественный деятель Англии уже буквально на глазах возвращался к прежнему благодушию — к своему довоенному пренебрежительно-ироническому отношению к фашистским преступникам. Мы удивлялись, хотя, может быть, еще не понимали в полной мере, что такие нотки были, как показали последующие годы, ростками примиренческого, «гуманного» отношения к охвостьям разгромленного гитлеризма. Кстати сказать, той же благодушной, юмористической интонацией окрашен рисунок Лоу, изображающий фашистских преступников на нюрнбергской скамье подсудимых. Не убийц, не садистов и изуверов видит на этой скамье английский карикатурист, а неисправимо тщеславных, туповатых, хотя и немного приунывших бюргеров. А в уста Геринга, палача миллионов людей, вкладывается реплика, иронизирующая всего-навсего только над его страстью к помпезности и эффектным зрелищам. Обращаясь к своим соседям по скамье, Геринг говорит, указывая на суд:

— Ни литавр, ни фанфар, ни флагов — просто смешно! Насколько лучше организовали бы это мы!

Но несмотря на то что отдельные работы Лоу вызывают желание поспорить с его трактовкой тех или иных событий и явлений, я хочу подчеркнуть здесь свое глубокое уважение к творчеству и памяти этого блестящего мастера, выдающегося политического карикатуриста современности, убежденного противника фашизма. Нельзя забывать, что он был твердым и верным соратником советских сатириков в грозные годы войны против гитлеризма и что рядом с Кукрыниксами и со мной он значился в гестаповском «черном списке» лиц — врагов нацистского режима, подлежащих уничтожению.

Но нельзя не сказать и о том что, если в довоенные и военные годы нас с Лоу объединяли не только взаимные личные симпатии и общая наша ненависть к фашизму, если мы одинаково охотно рисовали карикатуры на Гитлера и Муссолини, то в годы «холодной войны», при сохранившихся взаимных симпатиях, наши взгляды и творческие пути резко разошлись.

Теперь мои «сатирические стрелы» летели в «поджигателей войны» — Черчилля, Бевина, Трумэна, Ачесона и других англо-американских деятелей. А в карикатурах Лоу в то же время в качестве «поджигателей» и виновников международной напряженности фигурировали, с присущей Лоу выразительностью нарисованные, Сталин и Молотов. Что поделаешь? Такова логика и неписаные законы политической сатиры, которая не может не отражать позиции и взгляды своего правительства в международной политике.

В этой связи не могу не рассказать об одной карикатуре, нарисованной мною по прямому указанию Сталина и при его непосредственном участии.

Глава двадцать третья

В один из весенних дней 1947 года (точной даты не помню) мне позвонил главный редактор «Известий» Л. Ф. Ильичев.

— Вам надлежит быть завтра к десяти часам утра в ЦК, в зале, где происходит дискуссия по книге Георгия Александрова о западноевропейской философии.

— Леонид Федорович! — удивился я. — А какое, собственно, отношение я имею…

— К десяти утра, — лаконично повторил Ильичев. — Вход с Ипатьевского переулка. Пропуска не надо. Назовите свою фамилию. Часовой будет предупрежден.

Я был в полном недоумении, однако решил не уклоняться от столь любезного, но настойчивого приглашения и назавтра к назначенному сроку явился на дискуссию.

Собрание еще не началось, фойе было переполнено людьми. Мое внимание сразу привлек книжный киоск. Хорошие книги были в ту пору в большом дефиците, и я с удовольствием приобрел два собрания сочинений — Николая Лескова и Марка Твена. Между тем прозвучали звонки, призывающие в зал, а я остался в опустевшем фойе с двумя тяжелыми связками книг в руках и не знал, что делать дальше. Не заметил, чтобы кто-нибудь интересовался моей особой. Так же мало интересуясь спорами о книге Александрова и учитывая, что мой приход сюда зафиксирован у часового, я подумал — а не вернуться ли мне потихоньку домой… Но в этот момент ко мне подлетели два запыхавшихся товарища, оба в традиционных «партийных» кителях из серого габардина.

— Вы Ефимов?

Получив утвердительный ответ, не говоря больше ни слова, они подхватили меня под руки и вместе со мной и пачками моих книг понеслись через весь переполненный зал, с удивлением наблюдавший это странное зрелище. Прибежав за кулисы, подвели меня к одной из дверей и открыли ее, сказав:

— Пройдите к Андрею Александровичу. К товарищу Жданову.

Жданов был тогда одной из самых высоких партийных фигур — член Политбюро, секретарь ЦК по идеологии и, к тому же, состоял в родстве с самим Хозяином — сын Жданова Юрий был мужем дочери Сталина Светланы.

Жданов весьма приветливо со мной поздоровался, пригласил сесть на один из стоящих у стены стульев и сам уселся рядом.

— Мы вот почему вас побеспокоили, — начал он. — Вы, наверно, читали в газетах сообщения о военном проникновении американцев в Арктику под тем предлогом, что им оттуда грозит «русская опасность». Товарищ Сталин сказал, что это дело надо бить смехом. Товарищ Сталин вспомнил о вас и просил поговорить с вами — не возьметесь ли вы нарисовать карикатуру на эту тему.

При словах «товарищ Сталин вспомнил о вас…», я склонил голову и слегка развел руками, давая этим понять, как высоко я ценю доверие товарища Сталина и приложу все силы, чтобы это доверие оправдать. Но у меня тревожно сжалось сердце. Попасть в орбиту внимания Сталина было столь же почетно, сколь и опасно. При его феноменальной памяти, вспомнив обо мне, он, без сомнения, вспомнил и о том, что я — родной брат репрессированного им и расстрелянного Михаила Кольцова. И малейшее неудовольствие Хозяина, малейшая неудача в исполнении его задания могли привести к большой беде для меня и моей семьи.

Между тем Жданов продолжал:

— Товарищ Сталин так, примерно, представляет себе этот рисунок: генерал Эйзенхауэр с целой военной армадой рвется в Арктику, а рядом стоит простой американец и спрашивает: «В чем дело, генерал? Почему такая бурная военная активность в этом мирном районе?» А Эйзенхауэр отвечает: «Разве вы не видите, что нам отсюда грозит русская опасность?» Или что-нибудь в этом роде.

— Нет, нет, — поспешил сказать я. — Зачем что-нибудь другое? По-моему, это очень здорово. Разрешите, я так и нарисую.