Книга Надсада - Николай Зарубин

— Вот и я думаю о том же. За просто так они не откажутся от своих планов.

— Зайдут с другага боку, — подхватил старик. — И я о том же Афанасьичу толкую, мол, остерегись, Афанасьич, попридержи карахтер-то, отсидись в своем логове, атамако и прояснитси… Знашь, как бывалочи, на охоте: сидишь-сидишь в схороне, промерзнешь весь, а высовываться и нельзя — спугнешь добычу. Так и здеся.

— Верно толкуешь, Евсеевич, ты промысловик старый, опытный, тебе ль не знать, как бывает, — польстил Воробьеву Владимир. — И как думаешь быть в данном случае?

— Постраховать нада бы Афанасьича. Страху чтоб у ево было меньше.

— Подстраховать — ты хочешь сказать, чтобы в случае чего подмочь ему, ежели кто захочет где-нибудь подкараулить дядьку, — это ты хотел сказать?

— Энто-энто, — утвердительно замотал головой старик.

— Так ты этим и займись, лучше тебя скрадом никто не умеет ходить. Сейчас дойдем до моей машины, и дядька, скорей всего, повернет обратно. А я вас всех в нее усажу и доставлю на выселки. Ты быстренько соберешься и я тебя доставлю назад. Но дядьке на глаза не показывайся, иначе все испортишь.

— Не-а, Степаныч. Я таким макаром пойду — комар носа не подточит. От… и — до… И оберегу Афанасьича. А ежели че, дак и стрелю.

— И — стрели, иначе стрелют они, — подытожил Владимир.

Все произошло так, как и предполагал Владимир. Усадив внуков и Евсеевича в машину племянника, Данила повернул обратно.

Переночевав в зимовье, поутру собрался, решив прежде побывать в избе на острове, где не был с начала лета. Требовал пополнения и продовольственный припас. На острове же имелись идеальные естественные выпас и водопой для лошади, которую нельзя было оставить у зимовья, так как в точности не знал, сколько будет отсутствовать, а за животным требуется догляд.

Туман шел по едва приметной дороге не спеша, а хозяин не торопил. Он никогда не торопил лошадь, полагаясь на ее волю, оттого и прежний Гнедой, и нынешний мерин Туман исправно несли свою лошадиную службу, по-своему определяя, где повернуть, а где остановиться.

У болота Данила распряг мерина, взял под уздцы, чтобы шагнуть в мутную водяную жижу.

Резкий винтовочный выстрел и толчок в левое плечо услышал и ощутил одновременно. Лошадь заржала, дернулась, и показалось Даниле, что был и еще один выстрел, но оружейный, причем прозвучавший где-то со стороны.

Он удержал готовую вздыбиться лошадь, но напрягся всем телом, словно проверяя, насколько хватает у него сил, чтобы устоять на ногах.

И снова прозвучали винтовочные выстрелы, вперемежку с ними еще один оружейный и, наконец, последний — оружейный.

Выстрелы его мозг зафиксировал с профессиональной точностью солдата и охотника, а в голове обозначилась только одна-единственная мысль об острове, до которого ему надо добраться во что бы то ни стало.

Старик Воробьев застал друга в полубессознательном состоянии, но упорно державшегося на ногах. Левая сторона тела от плеча была залита кровью.

Он помог Даниле высвободить здоровую правую руку и опуститься на сырой болотный мох, клок которого подсунул под расстегнутую рубаху, и как бы заткнул им рваные раны спереди и сзади Данилова плеча.

Пуля прошла навылет прямо под ключицей и, видимо, не задела сколько-нибудь важных органов, но кровь надо было остановить, и сделать это мог только свежий болотный мох, целебная сила которого была известна охотникам с давних пор. На него и уповал старый охотник, и через некоторое время мох действительно сделал свое дело, вобрав в себя какое-то количество человеческой крови. Старик тут же заменил его свежим.

Данила не мешал ему, пребывая в сознании и понимая, что лучше Воробья сейчас ему лекаря не найти.

— Это ты трижды стрелил? — хриплым ослабевшим голосом спросил наконец.

— Я, Афанасьич, я стрелил. Уложил всех троих гаденышей. Тока не поспел упредить первый выстрел, — как бы оправдывался перед другом.

— Не-эт, старый, в самое время поспел, — не согласился Данила. — Не окажись ты на своем месте, я бы счас в болотине валялся…

— Здря ты не послушал меня…

— Зря-зря… Знать бы, где упасть, дак соломки бы постелил… И кто же тебя надоумил возвернуться? Иль сам додумал?

— Племяш твой, Степаныч. Мотри, грит, за им, Евсеич. Пострахуй ево…

— На остров нам надо. Изба там у меня и весь припас. Отлежаться…

— Кака изба? — недоумевал Воробьев. — Болота вить тамако, утопнем?.. — он не знал тайны Белова.

— Ниче, старик. Туман дорогу знат, ты тока подмоги мне взять его под уздцы, он и приведет… — И попросил, приподнимая голову: — Подмоги…

Не переча другу, Воробьев помог ему приподняться, на правую здоровую руку под самую морду лошади намотал уздечку и слегка хлопнул мерина по крупу. Напрягшись, так как хозяина надо было тащить почти волоком, лошадь шагнула в болотину. По привычке что-то бормоча про себя, старик побрел следом, зорко следя за тем, чтобы Белов не завалился. Но Данила переставлял ноги, а мерин упрямо тащил его по одному ему ведомому пути через болотную жижу и слякоть.

И люди, и лошадь то пропадали в легком тумане испарений от бивших из глубинных недр земли горячих источников, то начинали маячить снова, пока не исчезли совсем, и никто бы не сказал — дошли ли они до желанного острова или канули невозвратно.

Одно только и можно было бы утверждать наверняка, что сия болотная хлябь была здесь и сто, и тысячу лет назад и во все времена находились люди, которые отваживались пройти этот зыбкий путь, чтобы вновь ощутить под своими ногами земную твердь. А что их гнало сюда, чего искали и от чего спасались — вопрос особый, на который уже никогда не ответят ни таящая смертельную опасность мутная болотная жижа, ни утыканная гнилыми кочками с ловушками трясины бесприютная однообразная местность, ни редкие плешины немыслимо изогнутых тощих и крючковатых березок.

* * *

Стариков на острове нашли, обеспокоенные долгим отсутствием вестей о дорогих им людях, Владимир и Николай, спустя почти неделю. Данила пробовал самостоятельно вставать с постели, а старый Воробей хлопотал вокруг своего друга, и казалось, ему никогда не будет сносу.

Добавим к сказанному и то, что Людмила Вальц сообщила в эти трое суток по телефону Владимиру о своей беременности, чем привела его в состояние растерянности и какой-то тихой радости, и всякий, хорошо знавший его доселе, удивился бы происшедшим в нем переменам — это уже был другой Владимир Белов, словно переросший себя самого прежнего, как в свое время перерастает сын отца, а подмастерье мастера.

И все в этих диких присаянских краях пошло своим чередом.

И будто сорвалось осенним листом беловское «И — добро» — отлетело и закружило над тайгой, над горами и впадинами, над покрытыми испарениями болотными хлябями и над всем, что было здесь дорого сошедшим в могилки Ануфрию и его мученически сгибшему семейству, а также Афанасию, Степану, Саньке и что всегда будет дорого ныне живущим корешкам крепкого беловского дерева. Отлелело, но не отпало навсегда, а лишь только для того, чтобы возвестить о добрых переменах и возвернуться, пасть у светлого окошка выселковского старого дома, где снова за накрытым столом собралась возрастающая беловская родня.