Книга Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

«Да какое тебе дело, Патрисия? Ты же кончаешь жизнь самоубийством. Через несколько минут ты заснешь. Так что какая разница, кто там?»

Она поднесла таблетку ко рту.

В дверь позвонили еще раз, долго и настойчиво.

«Даже умереть спокойно не дадут. Ладно, отправлю их к черту и вернусь».

Она молча подошла к двери и посмотрела в глазок, кто там трезвонит. К своему удивлению, она увидела соседку, одну из тех, кого видела реже всего, жену инженера, как его звали-то?

И в этот момент она услышала голос:

— Мама, открой, пожалуйста.

Альбана? Вглядевшись повнимательнее в деформированное круглым глазком изображение, она увидела дальше на площадке девушку в незнакомой одежде… Альбана?

Она открыла.

Дочь бросилась ей на шею. Диана попросила разрешения войти, а потом, поскольку Альбана снова зарыдала, в нескольких словах объяснила ей, что случилось.

На следующее утро, когда Патрисия обнаружила на кухонном столе разложенные рядами белые таблетки, ей стало стыдно. Как она могла быть такой неразумной, такой безответственной, что собиралась покончить с собой? У нее же есть Альбана, которой она так нужна. «Только представь себе, как она входит сюда, израненная, после изнасилования, и обнаруживает твой труп!» Она выбросила снотворные в помойку и с чувством вины осознала весь эгоизм суицида.

Доктор Жемайель приехал в девять утра, Патрисия еще совсем рано оставила ему на автоответчике сообщение о случившемся. Когда он возник на пороге, черноволосый, свежевыбритый, элегантный, с флегматичным, по-ливански, мужским обаянием, она подумала, не совершила ли ошибку, пригласив к дочери врача-мужчину. Однако, увидев спокойное лицо Альбаны, когда он вошел к ней в комнату, она перестала волноваться: доктор Жемайель был прежде всего их семейный врач, а уже потом мужчина.

Он пробыл у Альбаны долго. Этот молодой доктор верил не в одну медицину — он верил в помощь врача; его работа не сводилась к тому, чтобы ставить диагнозы и выписывать рецепты, — он старался также слушать, понимать, успокаивать, обращать пациента в сторону будущего. Он был и гуманист, и врач с хорошим образованием, поэтому считал, что лечить — это значит быть близким к человеку. Для него это взаимопонимание значило не меньше, чем фармакология, и должно было поддерживаться при любых обстоятельствах, даже если терапевтические методы не срабатывали.

В конце консультации он вышел поговорить с Патрисией:

— Травмы получены в основном не физические, а моральные. Надо помочь Альбане вновь обрести веру в себя и в других. В ее возрасте это самое важное.

— Я тут, рядом, не беспокойтесь.

— Ваша помощь имеет принципиальное значение, это самое важное, но не факт, что этого будет достаточно. Альбана из скромности не обо всем сможет с вами поговорить.

— Я это хорошо понимаю.

— Нужно, чтобы она не замкнулась в себе и не стала воспринимать сексуальность вообще — как насилие.

— Я помогу ей.

— Я уверен в том, что вы приложите к этому все силы. Простите мне такое вмешательство в вашу личную жизнь, но какова ваша нынешняя ситуация в этом смысле?

— В каком смысле?

— Ну, с мужчинами, сексуальностью. Вы одна?

— Да… Нет… У меня есть друг. Мы собираемся жить вместе.

— Альбане нравится ваш будущий спутник жизни?

— Э-э-э… да.

Патрисия закрыла глаза, думая, что ей стоило бы добавить: «Даже немного чересчур». Проговорив это про себя, она осознала, что ничего бы не случилось — ни побега Альбаны, ни изнасилования, — если бы она не стала знакомить дочь с Ипполитом. Она побледнела.

Доктор Жемайель, глядя на нее, увидел, что его пациентку тревожат противоречивые мысли. Он взял в руки блокнот:

— Я порекомендую вам одну коллегу, она специалист по травмам. — И он нацарапал на листке для рецептов координаты. — Ее зовут Мари-Жанна Симон. Позвоните ей, пожалуйста. В таких случаях помощь требуется всей семье, а не только человеку, который подвергся насилию. Иногда травма у близких оказывается не менее болезненной, чем у самой жертвы.

Дело Бидермана осложнило положение Патрисии. Когда журналисты сообщили, что накануне в Брюсселе, в районе Иксель, совершено изнасилование, она подумала: «Почему они не говорят о насилии над моей дочерью?» И чем больше журналисты напирали на эту тему, тем больше ее раздражала эта суета, будто специальное отрицание их трагедии; неужели не понятно, что Альбана пережила куда более тяжелые моменты, чем то, что по вине Захария Бидермана пришлось пережить одной из своих приглашенных дам? Совпадение этих двух происшествий усиливало ее боль. Каждое упоминание того дела словно глубже вонзало нож в ее материнское сердце. Это преступление царило во всех средствах массовой информации. По их квартире кружила тень того, что случилось с Альбаной и о чем Патрисия думала непрерывно; как только она включала телевизор или радио, оттуда на нее обрушивалось преступление Бидермана, а снаружи площадь осаждали журналисты, там стояли грузовики телевидения, бродили фотографы и просто зеваки. Насилие заполонило их мир.

От боли Патрисия теряла контроль за своими мыслями. Когда Альбана упоминала о трех своих мучителях, Патрисия примеряла к их теням лицо Захария Бидермана и видела троих таких типов над растерзанным телом дочери. Когда она смотрела новости, то представляла себе Альбану на том трагическом приеме у Бидерманов. Граница между семейной историей и историей общества стала проницаемой. Этот ужас преследовал Патрисию неотступно, вокруг сгущался мрак.

И она не знала, как теперь быть с Ипполитом. Рассказать ему о том, что случилось с Альбаной, — это значило бесповоротно допустить его к самым интимным семейным тайнам, — или держать его на расстоянии, пока Альбане не станет получше?

Он названивал ей по телефону, хотел увидеться. Вначале она выдумывала какие-то правдоподобные отговорки, но Ипполит почувствовал ее состояние и попросил объяснить, что случилось:

— Это из-за твоей дочери?

— Да, из-за нее.

— Объясни мне.

— Скоро объясню.

Патрисия чувствовала себя виноватой. Ее любовь с садовником начиналась как прекрасный сон, но за ним последовал кошмар, и она не могла не выстраивать причинно-следственной связи между Ипполитом и трагедией с Альбаной: если бы дочь не вырядилась как проститутка, чтобы его привлечь, она не встретила бы и не спровоцировала тех троих преступников!

Мадам Симон стала приходить к ним каждое утро. Патрисия обменивалась с ней несколькими фразами, но оставалась настороже. Хотя она послушалась доктора Жемайеля и обратилась к ней, но ей казалось, что эта доктор-психиатр пытается отобрать у нее материнскую роль. Именно ей, Патрисии, а не какому-то чужому человеку Альбана должна была все рассказать! Она носила ее в животе, она ее растила, воспитывала, утешала после смерти ее отца; когда эта врачиха уйдет от них и думать о них забудет, она-то все равно будет рядом с Альбаной — до последнего вздоха. Какая несправедливость! И что, интересно, узнает эта докторица из уст ее дочери? Каждый раз, когда она выходила из комнаты Альбаны, Патрисия вглядывалась в нее исподтишка, впадая в ужас при мысли о том, что та только что услышала о какой-то ее материнской ошибке или оплошности; этой врачихе, должно быть, с каждым днем становилось все очевидней, что в большинстве дочкиных проблем была именно ее, Патрисии, вина.