Книга А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

Тут поезд затормозил и остановился. Леонард был все еще там, поджидал его.

Мадлен добежала до него. Окликнула по имени.

Леонард обернулся и взглянул на нее пустыми глазами. Он протянул руки и нежно положил их ей на плечи. Тихим голосом, в котором сквозили жалость, грусть, Леонард произнес: «Развожусь с тобой, развожусь с тобой, развожусь с тобой».

Потом он резко оттолкнул ее и вскочил в вагон. Двери за ним закрылись. Он не оглянулся посмотреть на нее в окно. Поезд начал двигаться, сперва до того медленно, что Мадлен казалось, будто она может остановить его рукой, остановить все: и то, что сказал Леонард, и то, как он ее оттолкнул, и то, как она не сопротивлялась, действовала с ним заодно, — но вскоре поезд разогнался, и задержать его или лгать себе она была уже не в силах; теперь весь мусор на платформе кружился, колеса поезда скрежетали, лампочки в вагоне мигали, словно лампочки сломанной люстры или клетки умирающего мозга, а поезд тем временем растворялся во тьме.

Набор на все случаи жизни для незамужней девушки

У квакеров было много достойных восхищения черт. У них отсутствовала церковная иерархия. Они не излагали вслух свои вероучения, не терпели проповедей. Равенство полов они установили на своих собраниях еще в семнадцатом веке. Квакеры поддерживали, а нередко и возглавляли практически каждое общественное движение в Америке, какое только можно себе представить: от аболиционизма до борьбы за права женщин, от гражданских прав и защиты окружающей среды до воздержания от спиртного (ну да, одну ошибку они допустили). Собрания Общества друзей проходили в скромной обстановке. Они молча сидели в ожидании Света. Они жили в Америке, но были вне Америки. Отказывались участвовать в войнах, которые вела Америка. Когда правительство США интернировало японских граждан во время Второй мировой войны, квакеры были решительно против этого шага и приходили помахать на прощание японским семействам, когда тех грузили в поезда. У квакеров было такое выражение: «Истина из любого источника». Они поддерживали экуменизм и не склонны были судить других — посещать их ежегодные собрания разрешалось агностикам и даже атеистам. Несомненно, этот дух толерантности и заставил маленькую группу молящихся в Доме собраний друзей в Приттибруке принять Митчелла, когда он начал появляться там жаркими июльскими утрами.

Дом собраний стоял в конце гравийной дороги прямо за полем, где когда-то произошло Приттибрукское сражение. Простое каменное здание ручной кладки, с белым деревянным крыльцом и единственной трубой, оно не изменилось со времени своей постройки — 1753 год, если верить табличке; появившиеся позже электрическое освещение и система обогрева — не в счет. Снаружи на доске объявлений листовка, приглашающая на марш антиядерного протеста, призыв подписать петицию в адрес правительства от имени Мумии Абу-Джамала, приговоренного за убийство в прошлом году, и разнообразные памфлеты о квакерстве. В помещении, отделанном дубовыми панелями, деревянные скамьи были поставлены так, чтобы молящиеся сидели друг к другу лицом. Из скрытых слуховых окон над изогнутым потолком, искусно сделанным плотниками из серых деревянных реек, лился свет.

Митчеллу нравилось сидеть на одной из задних скамеек, за колонной. Там он чувствовал, что не так бросается в глаза. В зависимости от того, что это было за собрание (проводилось два собрания первого дня, одно в семь утра, другое в одиннадцать), в уютной, напоминающей хижину комнате собиралось от небольшой горстки до трех десятков друзей. Единственным звуком почти всегда был отдаленный гул, доносившийся с шоссе номер 1. Порой так, в полном молчании, проходил целый час. В другие дни люди заговаривали по внутреннему побуждению. Как-то утром, опираясь на трость, поднялся Клайд Петтенгилл, чтобы выразить сожаление по поводу недавней катастрофы на атомной электростанции Эмбальсе в Аргентине, где произошла «полная утечка теплоносителя». Следующей пожелала высказаться его жена, Милдред. В отличие от мужа она осталась сидеть с закрытыми глазами и заговорила отчетливым голосом, приподняв свое милое старушечье лицо, улыбаясь воспоминаниям.

— Может, это потому, что сейчас лето — не знаю, только сегодня мне вспомнилось, как я ходила на собрания в детстве. Помню, летом всегда было труднее всего сидеть на месте молча. Поэтому моя бабушка разработала такую стратегию. Перед началом собрания она обычно вынимала из сумочки ириску — причем так, чтобы я обязательно увидела. Но мне не давала, а держала в руке. И если я вела себя хорошо, как подобает молодой леди, бабушка давала мне конфету минут через сорок пять или около того. Теперь мне восемьдесят два года, скоро будет восемьдесят три, и знаете что? У меня точно такие же ощущения, как тогда. Все так же жду, когда мне в руку положат эту ириску. Только теперь я уже не конфету жду. Просто солнечный летний день, как сегодня, и солнце — как огромная ириска в небе. Похоже, я что-то в поэзию ударилась. Стало быть, лучше на этом закончить.

Что же до Митчелла, он на собраниях ничего не говорил. Дух не подвигал его на разговоры. Он сидел на скамье, наслаждаясь неподвижным утром и затхлым запахом Дома собраний. Однако озарения он, как ему казалось, не заслуживал.

Стыд, который он испытал, убежав из Калигхата, не прошел, хотя миновало уже полгода. Уехав из Калькутты, Митчелл путешествовал по стране без определенного плана, словно беглец. В Бенаресе он остановился в «Домике йогов» и каждое утро ходил к ритуальным погребальным кострам смотреть, как сжигают тела. Он нанял лодочника, чтобы покататься по Гангу. Пять дней спустя он вернулся поездом в Калькутту и отправился на юг. Он съездил в Мадрас, в бывший французский аванпост Пондишери (где родился Сри Ауробиндо) и в Мадураи. Провел одну ночь в Тривандруме, на южной оконечности Малабарского побережья, а потом двинулся по западному побережью вверх. В Керале уровень грамотности подскочил, а еду Митчеллу подавали на банановых листах вместо тарелок. Он поддерживал связь с Ларри, писал ему в афинское отделение «Ам-экс», и в середине февраля они воссоединились в Гоа.

Вместо того чтобы отправиться в Калькутту, как было первоначально оговорено, Ларри сменил билет и, прилетев в Бомбей, поехал в Гоа на автобусе. Они договорились встретиться на автостанции в полдень, но автобус Ларри опаздывал. Митчелл трижды приходил и уходил, разглядывая пассажиров, прибывавших в раскрашенных в самые разные цвета автобусах, пока наконец около четырех часов дня из одного из них не вылез Ларри. Митчелл был так рад его видеть, что никак не мог перестать улыбался и похлопывать Ларри по спине.

— Молодец! — сказал он. — Добрался все-таки!

— Что случилось, Митчелл? — спросил Ларри. — У тебя что, голова в косилке застряла?

На следующую неделю они сняли домик на пляже, с крышей тропического вида из пальмовых листьев и примитивным цементным полом. В остальных домиках было полно европейцев — большинство разгуливали повсюду без одежды. На склоне холма, спускавшегося к берегу уступами, среди пальм собирались кучками гоанские мужчины, чтобы поглазеть на бесстыжих западных женщин. Что касается Митчелла, он казался себе чересчур прозрачно-белым, поэтому решил не обнажаться и отсиживался в тени, зато Ларри обгореть не боялся и проводил немало времени на пляже, обмотав голову своим шелковым шарфом.