Книга Влюбленный пленник - Жан Жене

К сентябрю 1972 в Южном Ливане уже ощущалось нечто тягостное. Словно все движения фидаинов и даже, возможно, их мысли, налились свинцом, исчезла радость борьбы и разрушения. Всё происходило будто в плотной густой субстанции, так происходит всегда, когда руководители и их подчиненные размышляют всерьез, то есть, когда убежденности: какой-то Бог пообещал их землю потомству какого-то бродяги – они противопоставляют собственную убежденность. Изучение малейшего передвижения войск было делом необходимым, но утомительным. Когда руководители отправлялись в Пекин, в Москву, в Женеву, они считали, что могут свободно туда ехать? И свободно вернуться? А там разговаривать на равных? Великие империи тяжело дышат, и в рядах ООП царило смятение. Предпоследнее замечание алжирского офицера было приблизительно таким:

– На Ближний Восток вернется мир, когда палестинцы перестанут быть паладинами неба и начнут жить так, так живет весь разумный мир: удовлетворять свои потребности за счет собственных ресурсов вместо того, чтобы идти убивать и умирать.

Вернувшись в Ас-Салт в 1984 году, я вновь увидел эти дома с портиками в романском стиле, круглые арки, опирающиеся на четыре мраморных колонны, какие-то нездешние, словно перенесенные сюда моим желанием иметь пригодный для жилья дом и сад с видом на море и Кипр вдали, меня охватила ностальгия, и я сам не понимал ее причины: то ли желание укрыться в раковине, то ли радость окунуться и телом, и разумом в романский стиль, как в морские волны; второе предположение казалось более возвышенным, нежели первое, хотя и менее правдоподобным. Тогда, четырнадцать лет назад, утром, доктор Махджуб, услышав мое восклицание: «Какой красивый» при виде домика в Ас-Салте, освещенного рассветными лучами солнца, сказал: «ООП вам его сняла на полгода». Я почувствовал такое разочарование, что этот дом сразу же показался мне непригодным для жизни, а все прочие строения, что я видел в Ас-Салте, являли собой, я, по крайней мере, в это верил, аутентичную архитектуру маленького византийского городка, в котором я мечтал бы прожить до самой смерти, то есть, остаться здесь одному часа на два – на три, но не больше. На этот раз, в 1984, солнце освещало дом не с фасада, а с обратной стороны, потому что было пять часов вечера, то есть, романский портик находился в тени, что добавляло городу еще больше средневекового флера, и я мог остаться здесь спать, моему возрасту нужно было пристанище на ночь. Пара моряков предложила мне такое пристанище, и я оказался помещен в некую полость, образованную пространством и временем. Я жалел о домике в Турции, о саде, о виде на море и берега Кипра, о морском сражении, которое мне бы хотелось увидеть прямо из окна, об утопленниках в воде, ставшей спокойной и безмятежной.

Когда в сентябре 1971 я скитался вокруг Аджлуна и пытался понять причины краха палестинского сопротивления, в том состоянии оцепенения, в каком я тогда находился, мне в голову приходило разве что это:

Перебирая в памяти все, что я, как мне тогда казалось, знал о фидаинах, я полагал, будто сопротивление со всеми его религиозными наставлениями, которыми пичкали сражающихся, предписывало скорее обороняться, а не нападать. Акт убийства представлялся чем-то далеким, ему сопутствовало такое количество ритуалов, что напрашивалось сравнение с охотой на куропаток, когда нужно было получить лицензию, купить охотничье ружье, карабин, патроны, выбрать дробь, в общем, это было сопряжено со множеством обрядов, цель которых, похоже, – уменьшить удельный вес убийства: компания мужчин, охотничья лексика, суета женщин возле кухонной печи перед возвращением охотников, охотничьи песни, то, как вскидывали ружье, прицеливались, нажимали на курок – все это означало не отнять жизнь, а исполнить некое обязательство, принятое в светском обществе. Мне казалось, палестинцы перестали осознавать, что имеют к смерти жертвы прямое отношение: а это хоть отвратительно, но неизбежно, коль скоро на карту поставлена жизнь. Это отвращение к смерти на жестокой войне было подобно отвращению к танцам далеких предков, зародившимся в пустыне еще в незапамятные времена, они казались целомудренными в своей стилизованной чувственности, которая шлифовалась не одно тысячелетие, и тогда в Бакаа мне показалось, что я вижу танцующих солдат Навуходоносора. Но это были солдаты бедуины, осознающие силу танца и охоты.

Каждый день мы ели аргентинскую тушенку из жестяных банок. Это был наш самый преступный жест: вскрыть банку и освободить из нее быка, убитого в Ла-Плате. Бедуины – и это доказывали их танцы – напрямую контактировали со смертью. Животное, на которое охотятся, становится врагом. Любой, кто поймал животное, съедал его, будь это хоть перепелка. Палестинец был врагом. Убить врага просто. Но сами палестинцы не считали бедуинов врагами.

Невозможно вымарать из этой книги грузовик, который восемь месяцев возил нам в Аджлун галеты и консервы. Он выезжал из лагеря в Баке, перемещался от базы к базе, сначала отправлялся в Аджлун, сгружал наш паек, ехал на другую базу. Как это описать? Под каким углом смотреть на это? Лучший наблюдательный пункт – это глаза мальчишек иорданской деревни. Они видели грузовик сверху, доверху наполненный галетами. Дети были голодны, их семьи тоже, а наш грузовик с продовольствием проезжал у них под носом, бороздил дороги, вез еду фидаинам, но не этим детям с большими глазами и большими вспученными животами. Должно быть, взгляды и жесты бедуинов стали другими из-за беспокойства перед палестинцами, которые, будучи похожи на них, словно братья, знаменовали собой приход иного мира, долгое время существовавшего далеко от них благодаря пустыне, когда-то неприступно-смертельной, теперь постыдно-доступной.

Возможно, такое объяснение и приемлемо, но порой слепое безумие овладевало, пусть даже ненадолго, многими фидаинами.

Поражение палестинцев от Ас-Салта до Ирбида – убийства, бегство, пленение, лагеря и пытки – помогло мне понять, что жизнь фидаинов казалась такой легкой из-за того, что над ними, над их головами все время парила смерть. Пусть эта риторическая фигура отвратительна, но у воинов была эта легкость бытия, потому что они знали: будущего они лишены. Махджуб сказал мне: «Если я хочу быть истинным воином, я не должен думать о том, что стану делать послезавтра». Фраза, безусловно взятая из катехизиса идеальной жертвы. Цели революции были настолько труднодостижимы, что стоило жить лишь настоящим моментом.

Я говорю это или нечто подобное и знаю, что выздороветь уже не смогу: фидаины, ставшие моими друзьями, хотя эта дружба не имела продолжения, погибли, ранены, арестованы, скрываются, присоединились к другим отрядам и сражаются в других странах. Деревья, буки, грабы, тополя никто не потревожил. Они молчали. Я уходил, почти ступая на цыпочках, как выходят из спальни, где уснула даже кровать.

Когда произносят слова «свирепость фидаинов, они означают их грубое обращение с предметами, но не жестокость.

Меня восхищало, как легкомысленно и небрежно относились они к мебели, в этом было что-то символическое: такое мне, к примеру, довелось наблюдать однажды между Аджлуном и Ирбидом ночью при свете луны, причем, эта луна была единственным освещением; я будто вновь вижу себя среди груды бархатных вольтеровских кресел. В марте 1971 база фидаинов располагалась на виллах, которые король велел построить для своих министров на этой сухой каменистой территории. За несколько часов виллу освободили от мебели, и эти тридцать-тридцать пять красных бархатных кресел выставили в полукруг прямо на вспаханной земле. Нам досталось два таких кресла, стоящих рядом: одно фидаину-переводчику, второе мне. Кажется, река Иордан была где-то в километре от нас, чуть меньше. Палестинцы ждали начала конференции, перебрасываясь репликами, улыбками, историями, мыслями.