Книга Рука Москвы. Записки начальника внешней разведки - Леонид Шебаршин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы выпиваем по глотку виски, затем еще по глотку, вспоминаем те проклятые дни минута за минутой. Попытка штурма неминуемо обернулась бы трагедией. Наше решение было правильным.
Еще по глотку…
Приходим к естественному и справедливому выводу: Первому главному управлению не в чем себя упрекнуть, но жизнь от этого легче не станет.
Крючкова не одобряем. Руководитель его уровня не имеет права так ошибаться в оценке обстановки, людей, обстоятельств. Тем не менее сочувствуем ему. Мы живем в России, нам нельзя зарекаться ни от сумы, ни от тюрьмы. Крючковская дача печально смотрит на нас темными окнами. Когда все советские руководители, все члены политбюро жили в роскошных загородных особняках, Крючков оставался здесь, в поселке ПГУ, в скромном одноэтажном домике.
Ночных телефонных звонков не будет, можно спать спокойно. Тянет в приоткрытое окошко осенней прохладой, далеко в лесу кричит вечерняя птица.
Читаю «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения». Купил я эту книгу тридцать лет назад и обращаюсь к ней в дни сомнений и раздумий. Все изменилось в нашем Отечестве со времен неистового протопопа, все, кроме русских людей.
«…На кресте Христа мертва в ребра мужик стрелец рогатиною пырнул. Выслужился блядин сын, пять рублев ему государева жалованья, да сукно, да погреб! Понеже радеет нам, великому государю. Ох, ох, бедныя!» Это про нас, вчерашних, сегодняшних и завтрашних.
«Время жития сего суетного сокращенно: яко дым исчезает, тако вся сия минует. Доброродие и слава века сего и богатство — все ничтоже, едино спасение души сей всего нужнее. Без веры нам невозможно угодити Богу, веровати же подобает право, како от отец прияхом…»
Едино спасение души всего нужнее, все остальное исчезнет как дым…
Справа и слева зеленые холмы, на горизонте снеговые вершины Кашмира. Машина идет ровно и быстро, поглощая милю за милей, придорожные кусты сливаются в сплошную серовато-зеленую полосу. Возбужденно бьется сердце, в тайничке под сиденьем пачка чужих секретных документов, и мне не терпится взглянуть на них.
Я жму на акселератор, и машина летит над дорогой. Монотонный гул двигателя перекрывается грохотом близких разрывов. Это 82-миллиметровый миномет. Каким же образом меня занесло из Исламабада в Герат? Разрывы все ближе. И невыносимая жара, еще немного — и я задохнусь, конечно, если раньше мина не угодит прямо в капот…
Резко жму на тормоз и… просыпаюсь от конвульсивного рывка правой ноги. Бешено колотится сердце, лоб в поту. За окном Москва. Красновато-серое небо, цвет сукровицы, оно никогда не бывает по-настоящему черным. Низкие облака подсвечиваются огнями реклам, уличных фонарей, и на их фоне чернеет шеломом древнерусского воина купол Спасо-Валаамского монастыря. В монастыре поликлиника, одно окошко светится тусклым желтым светом до самого утра. По переулку со страшным грохотом ползет тяжелый грузовик. У него что-то не в порядке и с двигателем, и с глушителем, но он упорно катит по Москве, будоража тысячи спящих мирных жителей.
На часах четыре с минутами. Мучительно долгое возвращение ко сну, с боку на бок, на спину, глаза закрыты, глаза открыты. Пробую досчитать до тысячи. Глупое занятие: сбиваюсь на третьем десятке. Надо плотнее закрыть глаза, представить зеленые, опаленные солнцем холмы, снеговые вершины, манящие прохладой, спокойный, ровный бег машины, монотонно мелькающие по обочинам безлистные кусты. Миля за милей по пустынной, гладкой как зеркало дороге.
Сон возвращается незаметно, но ни холмов, ни дороги, ни чувства радостного возбуждения уже нет.
Маленькая красная книжечка, помещающаяся в нагрудном кармане пиджака. Она немного больше по размеру, чем удостоверение сотрудника КГБ, сделана из добротной сафьяновой кожи, приятно ласкающей пальцы. На обложке тисненный золотом герб СССР: серп и молот, снопы пшеницы, пятнадцать лент, символизирующих вечную и нерушимую дружбу братских республик. Под гербом золотая же надпись крупными буквами: «ПЕНСИОННОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ».
На внутренней стороне обложки четким писарским почерком, черными чернилами по розоватому полю написано следующее: «Министерство безопасности Российской Федерации. (Под этими словами полоска белой краски, столь плотной, что прикрытая ею старая надпись нигде не просвечивает. Надпись, однако, угадывается легко: «Комитет государственной безопасности СССР».) Далее идут серия, номер, фамилия, имя, отчество, каждая позиция отдельной строкой. Надо красиво заполнить целую страничку, а писать в пенсионном удостоверении особенно нечего. Воинское звание — генерал-лейтенант. Личная подпись пенсионера. Вот она — на специально подчеркнутой строке колючий заборчик букв. На росчерке перо уткнулось в бумажную складку, и на месте привычного длинного хвостика образовалась черная дырка. Пенсионер не должен с такой силой нажимать на бумагу.
На следующем листке: «Пенсия назначена за выслугу 38 лет в соответствии с Законом СССР «О пенсионном обеспечении военнослужащих» в размере 1366 руб. 75 коп. в месяц. С 3 декабря 1991 года». Подписи: зам. министра безопасности РФ (неразборчиво); начальник финансово-экономического управления (тоже неразборчиво, но можно догадаться, что подписал Н.И. Шуров, главный финансист бывшего КГБ). Большая фиолетовая печать: Комитет государственной безопасности СССР. Для хозяйственных и денежных документов. Дата: 29 января 1992 года.
Вот и вся жизнь в одной маленькой, красивой и очень полезной книжечке. Она дает право бесплатного проезда на всех видах городского транспорта, кроме такси. Чрезвычайно удобно и напоминает о заботе власти.
Вся жизнь — 38 лет выслуги. Служить был рад…
Четыре года в Пакистане. Удушающая влажная жара Карачи, выжженный невыносимым солнцем летний Равалпинди и тот же город, дрожащий при нулевой температуре зимой: прохладные и зеленые предгорья Кашмира. Три вербовки, восстановлена связь с ценным агентом, поддерживал контакт еще с тремя агентами. Один из завербованных оказался двойником — с его помощью я проникал в американское посольство, а пакистанская контрразведка с его же помощью контролировала все мои хитроумные ходы. На последней встрече (поздно вечером, в машине, меж пологими исламабадскими холмами) Хасан — таков был псевдоним агента — плакал настоящими слезами, клялся, что никогда не забудет русского друга и готов продолжать работу. Мой голос, кажется, тоже срывался от волнения. В темноте я трогал лежавшую под сиденьем тяжелую монтировку и думал: как хорошо было бы обрушить ее на голову моего плачущего приятеля — пустая, недостойная оперативного работника мысль. Мы обнялись и, всхлипнув последний раз, пошли каждый своей дорогой.
Здесь, в Пакистане, была моя первая, азиатская война. Затемнение, вой сирены, трассы зенитных снарядов, ловля индийских шпионов на карачинских базарах — разномастная азиатская толпа вдруг разражается громким воплем: «Джасус, джасус!» («Шпион!»), и вот уже волокут всем миром какого-то несчастного подозрительного оборванца.
Именно здесь я впервые стал своими руками получать чужие совершенно секретные документы, фотографировать их обычной «Экзактой» или специальными, приспособленными для особых условий «Алычой» и «Гранитником». Пленки закладывались в тайничок в разобранной кирпичной кладке и ждали курьера. Разведывательная точка (в моем единственном лице) долго не имела почтовой и телеграфной связи с резидентурой в Карачи.
