Книга Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года - Лидия Ивченко

И, конечно, ни о ком в армии не ходило такое количество анекдотов, как об «Ахилле Наполеоновских войн», подвиги которого были любимой темой разговоров в офицерской среде. Приведем два из них: «… При начатии канонады неприятельское ядро прикатилось рикошетом на четверть от ноги князя Багратиона, который с самого начала хотя и видел вместе с нами направление его, но не тронулся с места. Когда оно остановилось возле ноги его, Офросимов поднял его и отдал вестовому. Князь спросил: "Зачем?" — "Это ядро легло слишком близко от вас, чтобы не сохранить его". — "Э, братец! — отвечал князь. — Если этим заниматься, так их воз наберешь. А поезжай лучше к Багговуту и скажи ему: 'пора' ".

Кроме других предосудительных привычек, нижние чины дозволяли себе разряжать ружья (не только после дела, но и во время самой битвы). Во время своего движения чрез селение Анкендорф князь едва не сделался жертвою подобного обычая. Егерь, не видя нас, выстрелил из-за угла дома, находившегося не более двух сажен от князя; выстрел его был прямо направлен в него. Князь Багратион давно уже отдал на этот счет строгое приказание и всегда сильно взыскивал с ослушников. Но здесь направление выстрела спасло егеря; ибо князь, полагая, что наказание в этом случае имело бы вид личности, проскакал мимо; но никогда не забуду я орлиного взгляда, брошенного им на виновного».

Если до нашествия Наполеона стремительный карьерный взлет генерала от инфантерии Михаила Богдановича Барклая де Толли был темой для обсуждения главным образом среди генералитета русской армии и при дворе, то во время «грозных опасностей» 1812 года военачальник неожиданно для себя оказался в центре неблагосклонного внимания всей России. Именно с его именем россияне связывали длительное и весьма непопулярное отступление русских войск. Этим поистине трагическим страницам биографии Барклая посвящено стихотворение А. С. Пушкина «Полководец», пробудившее в обществе сочувственный интерес к личности «несчастливого вождя». Однако трагическое одиночество «сдержанного шотландца», опоэтизированное великим поэтом, на самом деле не было таким безысходным; этому случаю скорее соответствовала пословица, любимая Денисом Давыдовым: «Бедненький, ох! А за бедненьким Бог!» Александр I не лишил преданного ему генерала своего покровительства. В 1813 году Барклай благополучно «восстановил свою репутацию», получив в командование армию, в 1814 году он был возведен в чин фельдмаршала за взятие Парижа, в 1815-м — пожалован титулом князя, при этом он довольно свободно распространил свои «Оправдательные письма», адресованные государю, в которых сообщалось о наличии перед войной тщательно продуманного «скифского плана». Эта мысль укоренилась в сознании полководца в период успешного контрнаступления Кутузова и более его не покидала. Военное торжество России, по выражению А. И. Михайловского-Данилевского, «покрывшее все наши жертвы», сделало идею «скифской войны» весьма привлекательной как для русских, так и для французов. После публикации стихотворения Пушкина Ф. В. Булгарин сокрушался о том, что «к Барклаю как-то холодны». Заметим, это не совсем так: русское общество постоянно делилось на сторонников и противников Барклая, а после пушкинской апологии еще и усилилась, по определению А. Г. Тартаковского, «антитеза Кутузов — Барклай». Обратившись к воспоминаниям о личности военачальника, попробуем отрешиться от этого сопоставления и представить себе непростую судьбу внука рижского бургомистра, дослужившегося в русской армии до чина фельмаршала.

Первое слово снова Д. В. Давыдову: «Барклай де Толли с самого начала своего служения обращал на себя всеобщее внимание своим изумительным мужеством, невозмутимым хладнокровием и отличным знанием дела. Эти свойства внушили нашим солдатам пословицу: посмотри на Барклая, и страх не берет. Находясь после войны 1807 года на западных границах, он ежедневно упражнял войска свои в маневрировании, причем он обращал большое внимание на то, чтобы они успели приноравливаться к местности. Это повторялось ежедневно после смены караулов. Возвращавшиеся на свои квартиры части войск встречали на пути своем препятствия, кои им надлежало преодолеть. Желая приучить своих подчиненных быть всегда готовыми к отражению самого неожиданного неприятельского нападения, Барклай нередко производил внезапные атаки на квартиры своих подчиненных. Однажды один из его батальонных командиров овладел неожиданно квартирой Барклая, причем его самого взяли в плен; это доставило ему величайшее удовольствие.

Эта высокая личность, как бы привыкшая с самого детства своего повелевать, имела, однако, следующие слабые стороны: незнание русского языка, необходимого для основательного изучения характера наших солдат и для того, чтобы привязать к себе войска, излишнее пристрастие к своим соотечественникам и малую природную приветливость к окружающим и подчиненным. В сумрачном, постоянно угрюмом, хотя и скромном, бесстрашном, неутомимом и холодном, как мраморная статуя, Барклае проявилась впоследствии сильная раздражительность, недоверчивость и несправедливость в оценке чужих заслуг; начало этих недостатков должно искать в тех ужасных гонениях и неприятностях, коим он подвергся в 1812 году».

Бесспорно самый доброжелательный отзыв о генерале принадлежит Ф. В. Булгарину: «В Прусской войне (1806 — 1807) Барклай де Толли приобрел славу не только храброго, но и искусного генерала. Наполеон в Тильзите хотел знать, кто командовал русским арьергардом при отступлении к Прейсиш-Эйлау и сказал, что это должен быть отличный генерал.

Барклай де Толли был высокого роста, держался всегда прямо, и во всех его приемах обнаруживалась важность и необыкновенное хладнокровие. Он не терпел торопливости и многоречия ни в себе, ни в других. Говорил медленно, мало и требовал, чтобы ему отвечали на его вопросы кратко и четко. Хотя в это время (в 1808 году) ему было только сорок семь лет от рождения, но по лицу он казался гораздо старее. Он был бледен, и продолговатое лицо его было покрыто морщинами. Верхняя часть его головы была без волос, и он зачесывал их с висков на маковку. Он носил правую руку на перевязи из черной тафты, и его надлежало подсаживать на лошадь и поддерживать, когда он слезал с лошади, потому что он не владел рукою. С подчиненными он был чрезвычайно ласков, вежлив и кроток, и когда даже бывал недоволен солдатами, не употреблял бранных слов. В наказаниях и наградах он соблюдал величайшую справедливость, был человеколюбив и радел о солдатах, требуя от начальников, чтобы все, что солдату следует, отпускаемо было с точностью. С равными себе он был вежлив и обходителен, но ни с кем не был фамильярен и не дружил. Барклай де Толли вел жизнь строгую, умеренную. Никогда не предавался никакому излишеству, не любил больших обществ, гнушался волокитством, карточной игрой, но на разгульную жизнь молодежи смотрел сквозь пальцы, не допуская, однако ж, явного разврата. От старших требовал он примерного поведения и не доверял никакой команды гулякам. Бережливость Барклая де Толли была в самых тесных границах, и многие упрекали его в скупости. Мне кажется, что только один упрек Барклаю де Толли был справедлив, а именно — в излишнем пристрастии к землякам своим остзейцам.

Барклай де Толли создан был для командования войсками. Фигура его, голос, приемы, все внушало к нему уважение и доверенность. В сражении он был также спокоен, как в своей комнате и на прогулке. Разъезжая на лошади шагом в самых опасных местах, он не обращал никакого внимания на неприятельские выстрелы и, кажется, вполне верил русской солдатской поговорке: пуля виноватого найдет. 3-й егерский полк обожал своего старого шефа, и кто только был под его начальством, тот непременно должен был полюбить своего храброго и справедливого начальника. Он, однако ж, никогда не мог быть народным или популярным начальником, потому что не имел тех славянских качеств, которые восхищают русского солдата и даже офицера, именно — веселости, шутливости, живости . Русская песня не имела для Барклая де Толли никакой прелести».