Книга Безумие - Елена Крюкова

Его же нет, нет. Есть душа. Только душа.

А она – хочет думает, а хочет нет.

Это ее дело и ее воля. Она крылата.

Манита, переступая босыми ногами с пятки на носок, подошла к койке, на которой лежал лысый седенький старикашка.

Села на край койки. Старику в ноги.

Старик спал. Он не проснулся. Помахал во сне руками. Что-то страшное ему снилось. Манита улыбнулась. Она не знала, не помнила, к кому она пришла среди ночи и зачем; но зрячее сердце внутри нее стало биться тише, все спокойней и спокойней, утихло наконец. Больше бубен не гремел о ребра.

Она успокоенно вздохнула, взяла в свою левую руку влажную руку старика и так сидела.

Старик почувствовал: кто-то держит его за руку. Пошевелился. Открыл глаза встревоженно.

Подвигал ими туда, сюда. Фонарный тусклый свет свободно пробивал решетки и немытые стекла. Занавесок в палате не было. Света было залейся. Лунный, фонарный, снежный. Лицо женщины было ярко освещено. Она чуть щурилась. Улыбалась. Качала руку чужого старика, как младенца бы своего в ночи качала.

Два ребеночка у ней на руках: ее рука в белом гипсе и коричневая сморщенная старая рука.

Глазные яблоки старика еще, еще раз с натугой повернулись в глазницах. Череп обтянут сморщенной кожей. Недолго ему осталось. Она не знала, зачем его сюда привезли; затем же, зачем и всех – лечить.

Старые глаза, сделав еще один страдальный круг, наконец наткнулись на ярко пылающее в заоконном метельном свете, светло горящее лицо женщины. Он с минуту всматривался в нее.

– Геля, – хрипло вымолвил он, и губы его затряслись. – Геличка! Девочка моя!

Старого композитора Алексея Дементьевича Касьянова, светоча советской хоровой патриотической музыки, привезли в психиатрическую больницу города Горького № 1 с приступом параноидального бреда на фоне бурно развивающейся старческой деменции. Синдрома Альцгеймера у товарища Касьянова еще не наблюдалось, но все шло к тому. Альцгеймер был уже близок; так близок, что принимавший вновь привезенного больного в приемном покое доктор Запускаев чуть было не поставил ему именно этот диагноз. Но, подробно расспросив композитора о том, о сем, понял: не будем пока выносить приговор. С Альцгеймером ему бы надо или в дом престарелых, куда-нибудь в область, на свежий воздух, или сиделку на дому. Будет забывать все подряд, на пол ронять все, что подвернется под руку. Речь станет бессвязная, ходить будет под себя. Только следи.

Выяснилось, что престарелый композитор жил один. Спросили про родных. Пробормотал: жена уехала жить на Дальний Восток, не знаю, что с ней; дочь живет одна, здесь, в Горьком. И рукой махнул горестно. Да что с дочерью-то? Она вас навещает? Нет. Ходят слухи, спилась.

Так разумно отвечал товарищ, так вразумительно. Хоть сейчас поворачивай оглобли и домой отвози. И вдруг задергался, кисти рук повисли, как лапы у зайца, руки эти висячие ко рту подтянул и весь затрясся, заблеял: «О-о-о-ой! О-о-о-о-ой! Уберите от меня этого усатого! Этот усатый палач пришел меня казнить! Он повесит меня! Он держит петлю! Он уже намылил ее! У него красный подбородок! Не брейте его! Пусть растет красная борода! И я в нее вцеплюсь! И повисну на ней!»

Запускаев тряхнул рукой: ведите в палату. Идти товарищ не мог. В кресле-каталке довезли. Сгрузили. Тут же уколы, внутримышечно аминазин, внутривенно глюкозу, все как положено. Все анализы взяли. Еле-еле. Старик не давался брать кровь. Отбивался. Ногами сучил. Лаборантка заплакала беспомощно. Доктор Запускаев пришел в палату, наклонился к старику, уговаривал его ласково, монотонно. Товарищ Касьянов, ну вы же можете. Вы же всегда были разумным человеком. Вы выполняли волю партии и государства. Что же вы теперь артачитесь? Вы прекрасно понимаете, что кровь у вас мы все равно возьмем. Так или иначе. Ну свяжем мы вам руки, ноги. Разве вы этого хотите? Вы сейчас расслабитесь, расслабитесь, вам будет легко, хорошо, у вас ноги теплые и тяжелые, руки тяжелые и теплые, вам будет совсем не больно, абсолютно не больно, будет только тепло и приятно, приятно, тепло, Зина, коли.

Лаборантка, хлюпая носом, схватила корявую старческую руку Касьянова и поднесла к пальцу похожий на игрушечную серебряную ракету скарификатор. Нажала кнопку, выскочил резак, воткнулся в мякоть пальца. Брызнула кровь. Лаборантка быстро вытерла ее спиртовой ваткой. Касьянов сморщил губы, наморщил лоб и бессильно тряс головой. По его впалым, изрезанным морщинами щекам текли слезы. Прозрачные реки в темных глубоких фьордах. Лаборантка насасывала кровь в тонкие прозрачные трубочки. Доктор Запускаев внимательно наблюдал.

В крови у товарища Касьянова обнаружились странные антитела. Судя по этим антителам, он должен был быть здоровяком с большой буквы. Такую отличную кровь при лейкемии больным переливают, разводила руками лаборантка. Запускаев почесал скулу: значит, если крепкий такой, можно смело назначать либо атропиновый, либо инсулиновый шок.

Но не теперь. Не теперь.

Уколы, душ Шарко, валиум, режим. Привязывать к кровати не будем. Не буянит.

Касьянов, Касьянов, бубнил Запускаев себе под нос, вышагивая в ординаторской из угла в угол, Касьянов, черт, что за фамилия знакомая? А, простая русская фамилия! Кто только у нас не Касьянов, не Кузнецов! Иванов-Петров-Сидоров!

А он-то – не простой Касьянов, рабочий с Автозавода, а знаменитость!

Хотя у нас, в Советской стране, и рабочие знаменитыми бывают!

– Я не Геля. Я… – Свела брови в черную нить, вспоминала свое имя. – Я – Манита.

Старик приподнялся на матраце на локтях.

Глаза дергались, как на шарнирах, веки без ресниц стрекозино трепетали.

– Манита? Ма…нита… Ма-ни-та!

Его рука крепче сжала ее руку.

Он еще не узнал. Пытался узнать.

Манита тихо, зло спросила:

– Кто такая эта Геля? А?

Слезы лились из глаз старика на подушку.

Лежал, беззубо улыбался, щедрых слез не стеснялся.

Узнал.

– Твоя мать.

Тогда Манита ниже склонилась над стариком и так же тихо, злобно сказала:

– А ты тогда кто такой?

Глаза вошли в глаза, и тут узнала она.

– Доченька!

И она бешено, быстро вырвала из его руки руку.

Встала. Хотела уйти.

Обернулась. Опять села на его койку.

Опять за руку взяла.

Нет. Не оторваться. Не уйти.

– Что ж ты меня с матерью… перепутал…

Вздыхал. Вдыхал ночь. Натужно расширял ребра.

– А похожи… очень похожи… почему-то… прости, если что не так…

Прости, повторила она про себя его слова, прости, если что не так.

– А что простить?

Не надо было спрашивать.