Книга Хроники тысячи миров - Джордж Мартин

Я улыбнулась.

– Не так-то легко меня рассердить. – Я полистала доклады. – Доктор Лаймен полностью тебя просканировал и выяснил, что ты – хитроумная конструкция, изготовленная исключительно из металла и пластмассы. В тебе совсем нет органики, киборг. Или лучше называть тебя «робот»? Интересно, способны ли компьютеры участвовать в состязании разумов? Впрочем, скоро мы это узнаем. Я вижу, у тебя их три. Маленький в том, что у тебя вместо черепа, отвечает за моторику, сенсорное восприятие и внутренний контроль. Второй, куда мощнее первого, в нижней части туловища и кристаллическая матрица в груди. – Я оторвала взгляд от бумаги. – Это твое сердце, киборг?

– Мой ум, – ответил он. – Спросите доктора Лаймена, он расскажет вам о других подобных случаях. Что такое человеческий ум? Воспоминания. Воспоминания – это данные. Характер, личность, воля индивидуума? Это программа. И данные, и программу можно записать на кристаллическую матрицу компьютера.

– И запечатлеть душу в кристалле? Ты веришь в душу?

– А вы?

– Не могу не верить. Я хозяйка состязания. Положение обязывает. – Я вернулась к отчетам. – Дейш Грин-9 обследовал твой интерфейс. Он отмечает, что у тебя сверхсложная система взаимодействия органов, проводимость цепей намного превосходит проводимость нервных волокон, а значит, и скорость мышления гораздо выше. В твоей библиотеке материалов несравнимо больше, чем мог бы хранить мозг человека, даже заполнив весь свой объем памяти, и, наконец, ум и память, заложенные в кристаллическую матрицу, принадлежали Иоахиму Клерономасу. В этом мой апостол клянется.

Киборг не ответил. Вероятно, улыбнулся бы, если бы умел.

– С другой стороны, – продолжала я, – мой исследователь Альта-к-Нар уверяет, что Клерономас умер семьсот лет назад. Кому верить?

– Кому хотите, – равнодушно ответил он.

– Я могла бы задержать тебя здесь и запросить на Авалоне подтверждение, – ухмыльнулась я. – Подождешь шестьдесят один год, киборг?

– Столько, сколько нужно, – ответил он.

– Шайалла говорит, что ты абсолютно асексуален.

– Я утратил сексуальность с того самого дня, когда меня переделали. Мой интерес к этой стороне жизни продержался еще несколько веков, но наконец пропал. При желании я могу воспользоваться всем диапазоном эротических переживаний тех дней, когда носил органическую плоть. Они свежи, как в день их закладки в память компьютера. Заключенные в кристалле, воспоминания не блекнут, не то что в человеческой памяти. Они на месте и ждут, когда их вызовут. Но уже несколько столетий я не испытывал желания вызывать их.

Я была заинтригована.

– Так ты не умеешь забывать!

– Я могу стереть воспоминание или приказать себе не вспоминать.

– Если ты окажешься в числе победителей нашей Игры, то снова обретешь сексуальность.

– Знаю. Это будет занятно. Быть может, я даже захочу вернуться к своим старинным воспоминаниям.

– О! – Я пришла в восторг. – Ты вернешься к ним и тотчас забудешь – и так снова и снова. Проигрыш дает не меньше острых ощущений, чем выигрыш.

– Проигрыш и выигрыш. Жизнь и смерть. Я же сказал вам, Сириан, они неразделимы.

– Позволь не согласиться, – возразила я. Это противоречило всему, во что я верила, чем я была. Его повторная ложь вызвала у меня раздражение. – Брейдже говорит, что на тебя не действуют лекарства и возбудители болезней. Ничего странного. Но тебя можно сломать. Несколько моих апостолов предлагали тебя убить. Стоило лишь приказать… Похоже, мои инопланетяне особенно кровожадны.

– У меня нет крови, – сказал он. Ирония, или мне просто показалось?

– Тебе достаточно и смазки, – сухо заметила я. – Тр-кн-нру хотелось бы проверить твои болевые ощущения. АанТерг Луночет, мой птенчик-гверн, предложил сбросить тебя с большой высоты.

– Это тягчайшее преступление закона гнезда.

– И да и нет. Гверн, рожденный в гнезде, пришел бы в ужас при мысли о таком надругательстве над идеей полета. Но здесь лоснящимися крыльями хлопает полусумасшедший с Нового Рима. Здесь ведь Кроандхенни. Мы не то, чем кажемся.

– Похоже.

– Джонас тоже предложил тебя уничтожить – не столь красиво, зато не менее эффективно. Он мой старший апостол, искалечен неуправляемыми гормонами. Курирует передовые военные технологии и руководит службой безопасности.

– Очевидно, вы отвергли эти предложения, – сказал киборг.

Я прислонилась к спинке кресла.

– Очевидно. Хотя я всегда оставляю за собой право передумать.

– Я игрок, – сказал он. – Я дал взятку Хару Дориану и подкупил таможенников порта Кроандхенни, ваш дворецкий получает щедрые чаевые, да и вы получили свое. На Лилит и Симеранте, на Шрайке и везде, где наслышаны об этом мрачном замке и его полумистической хозяйке, говорят, что играете вы честно.

– Неправда, киборг. Иногда я справедлива. Когда хочу.

– Вы и других игроков запугиваете?

– Нет, – призналась я, – ты исключение.

Наконец мы подошли к главному. Я перелистала послания своих апостолов и достала последнее.

– По крайней мере с одним из моих апостолов ты не знаком, но он знает тебя, киборг, и гораздо лучше, чем ты себе можешь представить.

Киборг не ответил.

– Мой домашний телепат, – сказала я. – Себастьян Кейл. Он слепой урод, и я держу его в большой банке, но он бывает полезен. Он проникает сквозь стены. Он проник в кристаллы твоего разума и прощупал двоичные рефлексы твоего «я».

Я протянула бумагу, чтобы киборг ее прочитал.

«Лабиринты одержимого сознания. Стальной призрак. Правда во лжи, жизнь в смерти и смерть в жизни. Он отнимет у вас все, если сможет. Уничтожить немедленно».

– Вы пренебрегли советом, – заметил киборг.

– Да.

– Почему?

– Потому что ты – загадка, которую я собираюсь разгадать во время Игры ума. Потому что ты – вызов, а меня давно не вызывали на бой. Потому что ты смеешь судить и мечтаешь уничтожить меня, а на это давно никто не отваживался.

* * *

Обсидиан – зеркало темное и кривое, но меня оно устраивает. Всю жизнь мы принимаем свое отражение как должное, пока не наступает час, когда наш взгляд вместо знакомых черт натыкается на незнакомца. Вы не догадываетесь, что такое ужас, пока впервые на вас не взглянет пристально этот незнакомец, а вы не поднимете руку, и не прикоснетесь к незнакомой щеке, и не почувствуете испуганное легкое и холодное прикосновение к своей коже.

Я уже была незнакомкой, когда больше ста лет тому назад прилетела на Кроандхенни. Я знала свое лицо – мне ли было его не знать, ведь я обладала им почти девяносто лет. То было лицо суровой, сильной женщины с глубокими морщинами вокруг серых глаз, привыкших щуриться на чужое солнце, большим ртом и неправильно сросшимся после перелома носом, в обрамлении вечно растрепанных каштановых волос. Удобное лицо, я сильно к нему привязалась. Но я его где-то потеряла – может, однажды на Гулливере, где была очень занята и могла не заметить этого. К тому времени, когда я попала на Лилит, зеркало показывало первую незнакомку – древнюю морщинистую старуху. Ее серые слезящиеся глаза начали мутнеть, сквозь жидкие седые космы просвечивал розовый череп, нижняя губа дрожала, нос испещрили красные прожилки, а под подбородком тряслись две дряблые складки кожи. Моя кожа всегда была упругой и здоровой. Но зеркало показывало не все. Старуха источала миазмы болезни, невидимое кислое облако окутывало ее, словно запах дешевых духов старую потаскуху, словно приманка для смерти.