Книга Смута - Владислав Бахревский

– Гетман думает, что для войны достаточно одной грубости, а победа жалует умных. Долой гетмана!

– Есть ли гетман, нет ли гетмана – он был и есть пустое место. Надо решать, к кому идти: к королю, к Вору или к Шуйскому.

– К королю! – закричали сторонники Рожинского.

Противники тотчас возразили.

– У короля просили двадцать миллионов, съехали на два: и тех не получили. Король погубил все наше дело. Король нам враг.

– Идемте к Шуйскому! Он изменников награждает щедро.

– Зачем мы теперь Шуйскому?! Князь Скопин освободил Троице-Сергиев монастырь, скоро он придет сюда, и мы побежим, как бежал от него пан Сапега.

– Скопин, я знаю это точно, в ссоре с Шуйским. Скопин не торопится освободить царя и Москву, – начал говорить Рожинский, но пылкий Борзецкий выстрелил в землю перед ним.

– Молчи, ничтожество!

– Идемте за Волгу! – предложил Млоцкий. – За Волгой земли войной не тронуты. Мы откроем бок королевскому войску. Русские побьют короля, прогонят, а сами снова обессилеют. Тогда мы явимся и возьмем свое.

– Все это бредни! У нас одна дорога – в Калугу.

– Лучше всего вернуться на родину, – предложил старый Будзило.

– Мы уйдем и оставим королю нашу вызревшую яблоню, чтоб он ее отряс? Потом нам придется наниматься к нему, и за старое он уж ни гроша тогда не заплатит.

– Успокойтесь! Возвратитесь в свои станы! Я напишу королю последнее письмо, – еще раз начал Рожинский.

Его заглушили пальбой. Пули взрывали землю у самых ног гетмана. Джуры, успевшие принести ружья, дали залп в воздух.

Коло распалось.

– В Калугу! Кто добр, за нами! – Несколько полков двинулось по Калужской дороге.

Их настигли Зборовский и Млоцкий. Уговорили подождать королевского окончательного письма.

В Дмитрове тоже была распря. Марина Юрьевна схлестнулась с Сапегой. Русские пушками, отнятыми у поляков, проломили ворота, обвалили взрывом часть стены. Марина Юрьевна видела, с каким безразличием воины Сапеги, словно работая на кого-то, укрепляли вал. Она выбежала из дому и накричала на солдат:

– Негодяи! Как вы работаете? Я, женщина, не потеряла духа, а по вашим лицам видно, что вы все уже одной ногой на том свете!

Коморнику Гебсбергу она сказала:

– Как только русские отойдут от города, нам надо бежать. Я думала, у Сапеги войско, а у него шайка разбойников. Поезжай к казакам, предупреди их о моем решении.

Русские лыжники отошли от города 20 февраля ночью. Марина Юрьевна, узнав об этом, снова вырядилась в мужскую одежду. Пан Сапега застал ее в красном бархатном кафтане, в сапогах со шпорами, с саблей на боку, с двумя пистолетами за поясом.

– Вы, кажется, собираетесь в дорогу? – спросил он вкрадчиво.

– Не ждать же мне, когда русские придут снова, чтобы добить быдло, которое вы почитаете войском.

– Мои воины стали быдлом после шестнадцати месяцев непрестанных боев под стенами монастыря. – Лицо у Сапеги было темным, глядел из-под бровей. – Вы откровенны со мной, буду и я откровенен с вами. Вы, конечно, собираетесь в Калугу.

– В Калугу, ваша милость. Кроме Калуги мне некуда податься.

– Не безопаснее ли воротиться в Польшу к отцу и к матери? Я сам готов проводить вас, вплоть до королевского стана.

– До королевского стана? Вы желаете продать меня королю? Сколько его величество обещал вам за мою голову?

– Оставьте ваши подозрения. Я пекусь об одном: чтобы вы не попали в руки Скопина или Делагарди.

– Шубу! – приказала Марина Юрьевна фрейлине Магде.

Шубу подали.

– Пан Сапега! Я царица всея Руси. Лучше исчезну здесь в белых просторах, чем возвращусь под надзор моего батюшки, в курятник польский.

– Вы – царица, а я командующий войском. Я никуда не пущу вас. Ради вашей безопасности.

– Я не позволила торговать мной Рожинскому, не позволю этого и вам. – Марина Юрьевна сделала шаг, но Сапега не отступил.

Они стояли лицо в лицо.

– Если вы меня не пустите, я вступлю с вами в битву. У меня триста пятьдесят казаков.

Сапега вдруг улыбнулся, сделал несколько шагов назад и в сторону.

– Вы напрасно думаете обо мне плохо… Я предупредил вас об опасностях, вы не вняли моим убеждениям. Воля ваша. Казаки казаками, я дам вам роту немцев. Они надежнее.

Выехала из Дмитрова Марина Юрьевна в санях, укутанная тулупами. Сопровождали ее немцы и казаки атамана Каменца.

Остановились под утро в каком-то селе. Дали отдых лошадям, сами выспались.

Началась оттепель. Марина Юрьевна пересела на коня. Ледяной корочкой сверкали насты. Настроение было легкое, почти счастливое.

«Царица в седле, – насмешничала она над собой. – Дворцовая жизнь с ее глупейшим этикетом никуда не уйдет. Потомки будут передавать из уст в уста: царица, сражаясь за свое царство, проводила дни и ночи в седле! Как простой воин!»

Догнали какой-то обоз. Ни выстрелов, ни грабежа… Ждали, когда она подъедет.

– Пан Станислав! Брат! Боже мой, Казановская! Вы все здесь!

Оказалось, пан Станислав с фрейлинами был отпущен Рожинским из Тушина и направлялся под Смоленск.

– Зачем тебе ехать к королю? Ставка Дмитрия в Калуге.

– Я шляхтич, сестра! Я должен служить моему Отечеству.

– Как знаешь, брат. – Они ехали конь о конь, молчали. – Неужели я обречена судьбой быть одна?

Станислав ответил глухо, не поднимая глаз:

– Я воин, Марина. То, что происходило все эти годы, – не война. Это разграбление страны, в которой ты царица. Но для кого царица? Если бы для народа…

– Хочешь сказать – царица разбойников?

Станислав вспыхнул, поднял на мгновение ресницы.

– Марина, но ведь это так и есть. Господи! Твой муж… Ты даже от меня утаила, что венчалась с ним.

– Я царица, брат. Я желаю владеть моим царством. Видно, судьба царей – быть одинокими… Езжай, служи шведу Сигизмунду. Может быть, до полковника дослужишься.

Когда дороги их разошлись, она дала брату полсотни казаков и пересела к Казановской в сани – поплакать, спрятавшись в тулупе.

Подходя к Калуге, объявили:

– Никому не говорить, что приехала царица. Сделаем царю удовольствие.

Марина Юрьевна назвалась коморником государыни. Так и просила доложить его царскому величеству.

Вор пировал с татарами, с братьями Урак-мурзой и Зорбек-мурзой. Был тут и шут Кошелев.

Хвалы друг другу были уже произнесены, все домашние сплетни рассказаны, осмеяны. Вора потянуло к рассуждению о материях высших.