Книга Смута - Владислав Бахревский

«Без родителей, без друзей, без подданных и без защиты, одна со своей горестью, поручивши себя Богу, должна я поневоле ехать к моему мужу. Мне остается спасать себя, избывая последней беды и поругания. Меня держат как пленницу. В упоении шумных пиров клеветники гнусные равняют меня с бесчестными женщинами. Сохрани боже, чтобы кто-нибудь дерзнул мною торговать и выдать человеку, которому ни я, ни Московское царство не подвластны! Гонимая отовсюду, свидетельствуюсь Всевышним, что не перестану блюсти своей чести и славы. Бывши раз московской царицей, властительницею народов, уже никогда не соглашусь возвратиться в звание польской шляхтянки. Поручаю честь свою и охранение храброму рыцарству польскому. Надеюсь, войско не забудет присяги и наград, ему обещанных. Удаляюсь».

Бесшумно вошел красавец Георг Гребсберг.

– Выйдя от табора, – сказала ему царица, – мы должны свернуть с Калужской дороги на Дмитровскую.

– Мы не в Калугу?

– Мы к Сапеге. Он присылал ко мне человека. Я согласилась переехать в его войско. Потеряв Рожинского, я хочу приобрести Сапегу.

Фрейлины принесли еще теплую, с пылкого Борзецкого, одежду. Путаясь и скандаля меж собой, принялись одевать царицу.

– Успокойтесь, – сказала им Марина Юрьевна. – Мое пребывание здесь для вас более опасно, нежели исчезновение… Как все утихнет, приедете в Калугу.

– Государыня, – сказала жалобно Казановская, – мороз на улице ужасный! Даже стены поседели и трещат. Куда на ночь глядя…

– Мороз – мой друг. Он не позволит погоне гнаться за мною слишком долго. Если все готовы – в путь! Храни нас Святая Дева, и да будет тьма ночи черной, а дорога светлой!

На царицу надели лук и туло, перед фрейлинами стоял гусар, готовый хоть сейчас в бой.

– Ах! – сказала Казановская. – Какими восторженными глазками смотрят на вас девушки-фрейлины. Они влюблены в вас, гусар.

Засмеялись, и страха убыло.

82

Звезды полыхали, как солнца, но от них не было света. Сияние и тьма. Леса стояли белесыми призраками. Ни единого живого огонька.

– О Россия! Медвежья страна! – Марина Юрьевна, чувствуя, как немеет лицо, с головой нырнула в просторную шубу, в тепло: лошадь дорогу видит в темноте лучше.

– Царица! Царица! – услышала она встревоженный голос.

Перед ней на совершенно седой от мороза степняцкой мохнатой коняшке сидел крошечный, как мальчик, казак – это был Аника.

– Почему остановились? – спросила Марина Юрьевна.

– Эвон! Три дороги…

– Вы что же, не знаете, в какой стороне Калуга?

– Не ведаем, царица! Где Москва – ведаем, а Калуга – бог ее знает. Туды бы надо, а твой коморник говорит – туды, совсем в другую сторону кажет.

– Гребсберг! Укажите казакам дорогу.

– Ваше величество, ночь, темень. Сбиться немудрено.

– Езжайте куда угодно, только не в Тушино! – Марина Юрьевна погрузилась в шубу, кони фыркали – мороз перехватывал им дыхание.

Тронулись.

На рассвете их остановил польский разъезд.

– Кто? Куда? В Калугу? Но это Дмитров!

У Марины Юрьевны зуб на зуб не попадал.

– Могли бы в лапы Скопина-Шуйского угодить, – серьезно сказал поручик.

– Проводите нас в любую деревню. Нам нужно согреться.

– Вас обогреет его милость пан Сапега. Нам велено всех беглецов доставлять в войско. Оно у нас сильно поредело.

Сапега приветствовал долгожданную гостью стихами древнего поэта, сочиненными на бюст Александра Македонского:

Полный отважности взор Александра и весь его облик

Вылил из меди Лисипп. Словно живет эта медь!

Кажется, глядя на Зевса, ему говорит изваянье:

«Землю беру я себе, ты же Олимпом владей».

– Все мое владение, ваша милость, – одна честь. На мне даже одежда чужая.

– Гусарская одежда вам к лицу, ваше величество. Отдыхайте с дороги. К сожалению, нам пришлось покинуть обжитой лагерь под монастырем. Жизнь ведем простую. Одно хорошо: в русских избах в любую стужу тепло. Морозы стоят свирепые. – Откланялся. – Прошу прощения, ваше величество, должен вас оставить.

И сделал рукою жест, призывая слушать.

– Стреляют?

– Вас Бог хранил, государыня. Лазутчики Скопина появились под стенами города тотчас после вашего прибытия. Я столько раз учил русских, пойду преподам еще один урок.

Марина Юрьевна, хоть и провела всю ночь в седле, не пожелала спать, пожелала осмотреть укрепления Дмитрова. Город был воином. В самом центре земляной вал, Успенский собор похож на крепость. Другая крепость – Борисо-Глебский монастырь. Царица взяла в монастыре в провожатые знающего старца.

– Дмитрову крепко всегда доставалось, – поведал монах. – Сколько бы врага ни подходило, хоть тьмы, всегда бились и всегда сил не хватало. Разоряли Дмитров поганые Батый, Дюденем, Кавдыгай, Тохтамыш, Едигей, литовец Ольгерд.

Марина Юрьевна прошла по стене. Строение было ветхое. Всей огневой мощи – с полдюжины позеленелых от времени затинных пищалей. Под самым городом, в посаде, обнесенном стеной, табором стояли казаки. Она тотчас поехала к ним.

– Я здесь потому, что желаю объединить все наши силы, позвать вас с собой в Калугу, где сытно, где вы получите от государя жалованье. Готовы ли вы служить мне, московской царице?

– Готовы! – охотно согласились казаки. – Мы потому сидим в Дмитрове, что припасов нет. Большая часть войска за припасами ушла, за Волгу.

– Сколько вас? – спросила царица.

– Три сотни и полсотня.

– Я с вами, и, значит, вас уже тысяча! – весело сказала казакам Марина Юрьевна.

А между тем эхо разносило близкую пальбу пушек и ружей. Царица подъезжала к городу, когда увидала скачущих и бегущих.

– Они не вязнут в снегу! Они на лыжах! У них пушки на лыжах! – жаловались солдаты царице.

– Вы – Речь Посполитая! Вы – храбрецы, каких нет больше в целом свете! – Она поскакала в поле, к громам битвы, и воины пошли за ней, строясь на ходу в боевые порядки.

Однако и сам пан Сапега уже спешил укрыться в городе, оставив воеводе Куракину знамена и пушки.

– Нам надо продержаться до возвращения из-за Волги отрядов, – сказал он Марине Юрьевне. – Для серьезной осады у русских нет лестниц, еду они тоже принесли на себе. Значит, надолго их не хватит.

83

Тушино взорвалось, как петарда.

– Гетман царя довел до бегства, теперь царицу! Не пора ли ему спасать свою дырявую голову?

Стихийное коло собралось возле ставки Рожинского. Его люди пришли с одними саблями и увидели перед собой войско, готовое не столько к речам, сколько к бою. Говорили коротко и зло: