Книга Слово - Сергей Алексеев

На ту же расстеленную шаль Вера Георгиевна стала выбрасывать одежду: свое зимнее пальто, хоть и ношеное, но еще хорошее; пальто умершего мужа, хранимое уже двадцать лет, — эти вещи килограммов на семь потянут. Туда же бросила несколько платьев, в которых когда-то ходила на работу в школу, а теперь носила редко; затем, открыв комод, вывернула из его недр стопу простынь и пододеяльников — вот тебе еще четыре кило! Потом нашла бархатную скатерть, отрез ситца на платье, несколько полотенец, две ночные рубашки, три платка и еще кое-какую мелочь, что оставалась в квартире и без которой можно было прожить.

Внучка смотрела на бабушку широко открытыми глазами и монотонно, с полустрахом, с полуудивлением спрашивала:

— Баба, ты что? Что ты делаешь, баба?..

— Пойдем, Надя, — сказала Вера Георгиевна, завязывая узел. — Нам с тобой торопиться надо.

— Куда? — чуть не плача спросила внучка.

— Я тебе все-все объясню, — пообещала Вера Георгиевна. — Только не сейчас. Вот выкупим книги — тогда…

Они принесли тюк с тряпьем, когда в приемном пункте посетителей уже не было. Мужчина, тот, что постарше, в одиночку прессовал бумагу, а другой сидел на куче макулатуры и что-то перелистывал. Они изредка зло переругивались.

— Принес? — обрадовался старьевщик. — Клади на весы, вешать будем!

Весу оказалось немного больше пятнадцати килограммов. Приемщик уже доверял ей всецело и даже узел развязывать не стал и скидки не сделал. Он вытащил из-под прилавка старый крапивный куль, сложил в него книги и на всякий случай взгромоздил на весы.

— Вес на вес, — сказал он. — Никакой обман нет… Плохой работа, от начальства благодарность нет, одна ругань. То принял сырой, то недостача, то бумага плохой, грязь. А все спрашивают — утиль дай! Тряпка дай, бумага дай!

— Книги-то не надо бы в утиль, — вставила Вера Георгиевна. — Ты бы, миленький, сказал начальству своему.

— Как сказал? — не понял старьевщик. — Книга куда девать? Бросать, что ли? Жалко бросать — добро.

— Их бы, как людей, хоронить, — пожелала Вера Георгиевна. — Да с почестями. Как отживут свое — и похоронить, памятник поставить.

— Как — хоронить? — опять не понял приемщик. — Земля копать? Добро нельзя земля копать, добро людям отдавать надо. А люди говорят — Ахмедыч плохой…

Вера Георгиевна случайно заметила, как мужчина, что до сих пор казался ей знакомым, вдруг огляделся по сторонам и воровато сунул за пазуху синенькую школьную тетрадь.

— Один радость всю жизнь — шар-свисток детям давать, — продолжал старьевщик. — Шар-свисток дети любят! Тебе на лишний вес шар-свисток дать или книга-бумага возьмешь?

— Книгу, — сказала Вера Георгиевна. — Я там отложила… почти целая, только без обложки…

Старьевщик отдал книгу — Толстой, «Война и мир», — покряхтел, поохал.

— Утиль — работа плохой… Я книга всегда даю. Приходят, шарятся — даю, вес на вес, а все Ахмедыч плохой. Я сам книга не понимаю, я утиль понимаю. А кто в городе еще утиль понимает?

Вера Георгиевна подняла мешок с выкупленными книгами и ступила через порог. Внучка поддерживала ношу сзади, упершись ручонками в куль, но вес его, казалось, увеличивался с каждым шагом.

«Только б донести, — думала Вера Георгиевна, все ниже склоняясь к земле. — Только бы не упасть где… Наденьке-то ведь еще рассказать надо все, втолковать…»

Скитское покаяние. 1961 год

Освобожденный от вериг и враз полегчавший, Лука Давыдыч прибежал в свою келью, рухнул перед иконами, протянул распухшую руку:

— За что караешь, Господи? За что позволил гаду ползучему за руку меня укусить?

— А говорил тебе — не суй руку, тяпнет, — услышал Лука. — Так ты не послушал.

— Господи! Это ты со мной говоришь? — спросил Лука, немея от страха. — Если ты — дай знак!

Знака никакого не последовало: а говорят, если Бог вещает, то обязательно знак дает — звезда средь бела дня воссияет либо голубь прилетит и на плечо сядет.

— Словом ответь мне: ты или нет? — взмолился Лука.

Однако и слов никаких не было слышно. Бились на окошке осы, стараясь выбраться из зимовья, тоненько пели комары и монотонно шумели сосновые кроны.

— Не хочешь больше говорить со мной? — спросил Лука.

Ответа не было. Длинноволосый Христос на иконе пучил на него круглые, недвижимые глаза и молчал.

— Слышишь ли ты меня? Если слышишь — дай знак!

Знака не было — Бог не слышал.

— Я же тебе сколько молился! — закричал Лука Давыдыч. — Писания твои читал, вериги носил! За что же ты поманил меня сначала, а потом на смех, на позор перед народом выставил? Мне теперь стыдно на глаза людям показываться!.. Что мне делать теперь? Рука-то вон как боли-ит! Не дай пропасть! Господи-и!

— Пойди в лес, — услышал Лука. — Найди траву-змеевник. Сделай отвар и семь дней и ночей мочи им руку. Гореть будет — холодным песком обкладывай.

— Это я знаю, — сказал Лука. — А ты сделай чудо, Господи, излечи в один миг!

Лука замер, глядя на руку. Опухоль не спадала, боль стучала по жилам, отдавалась в голове. Поднимался жар.

— Значит, и ты не можешь чуда сделать? — спросил Лука.

В ответ — тишина, нарушаемая звоном ос и шорохом сосен.

— Кто же тогда говорит со мной?

— Я, — услышал он знакомый голос.

— Кто ты?

— Ну, я! — уже недовольно послышалось в ответ. — Иди за травой, не то сдохнешь.

Лука встал с колен и пошел в лес искать траву-змеевник. Трава эта росла по солнечным полянам на гребнях увалов — как раз там, куда выползали греться змеи. Лука ступал осторожно, глядя под ноги и придерживая укушенную руку, как маленького ребенка. «Но если это не Бог, то кто же со мной разговаривает? — сосредоточенно думал он, тетешкая больную руку. — Ведь с которых пор его слышу! И сколь раз было: послушаюсь его — спасусь…»

Он вспомнил, как по приказу этого голоса ел дерьмо из камерной параши, и это помогло сбежать из тюрьмы. Потом, как вышибал себе глаз, — и это помогло: не взяли же его на фронт! «Почему он не говорит, кто он? — удивлялся Лука. — Нет сказать бы, и тогда бы я еще сильнее поверил!»

Лука нашел траву, заварил ее в котле и стал лечиться. Жар и боль разламывали голову, в глазах плыли красные голодные круги. За семь дней он так отощал и измучился, что без палочки не мог выйти из келейки. По ночам он бредил. Однажды почудилось, что пришел к нему Тимка Белоглазов с ломом в руках и закричал:

— А-а! Вот ты где, пес шелудивый! Сам в бега, а меня под тюрьму подвел?! Так вот же тебе, получай!