Книга Солнце, вот он я - Чарльз Буковски

БР: Какие стихи вы тогда писали?

БУК: Личные — боевые такие — о том, что лично со мной происходило. Довольно субъективные и, может, чуточку озлобленные.

БР: Вам удавалось выразить свои главные личные переживания?

БУК: Вот сейчас у меня это уже позади, хотя я до сих пор их записываю, они ведь по-прежнему случаются, но стихи у меня теперь… несколько иные. Я больше играю словами, но стараюсь не усложнять… больше чувств, а не опыта, больше того, что я чувствую, а не переживаю непосредственно. Есть перемена — необходимо же меняться… не обязательно, а просто хочется.

БР: А эти ваши переживания повлияли непосредственно на ремесло — настолько, чтобы ремесло потекло по другому руслу? Они подействовали не на тематику, а на ваш глубинный настрой?

БУК: Сложный вопрос — нельзя отделить переживания от письма, кем бы ты ни был. Одно создает другое, — иными словами, они идут рука об руку. У вас ничего нет, кроме переживаний.

БР:…Некоторые главные переживания: вы слагали, скажем, о них саги — или, может, и не писали о них, — но они как-то воздействовали на крен, так сказать, судна?

БУК: Вначале я писал о них непосредственно, теперь я, скажем так, раскачиваю лодку. Иными словами, теперь я пишу скорее о чувствах, а не про «сделал это, сделал то». Теперь я больше пишу о том, каково мне.

БР: Какие поэты повлияли на вас вообще, в жизни — как-то зажгли вас?

БУК: Робинсон Джефферс…

БР: Некоторые обвиняют его в том, что слишком суров, слишком аскетичен, в каком-то смысле чересчур сам по себе, знаете, а не «с ними», однако же, господи, я понял — по той поэзии, что в последнее время читал, — какой он просто-напросто чудесный.

БУК: Сила. У него она просто была — есть — ну, он же умер. Как тут сказать? Есть? Была?

БР: Он, конечно, был не то чтобы пламенный публицист, то есть таким — сам по себе — он не был, это скорее некая темная историческая фигура, судя по тем стихам, которые я читал, — но ощущение… если, даже бродя по берегу, вы что-то понимаете в океане… по одному ощущению — он понимал.

БУК: Все его фигуры в конце концов как бы разбиваются о пейзаж. Всегда зачаровывает — они же очень четко осознавали жизнь. Были существами из плоти и крови и обычно в конце концов, понятно, плохо заканчивали. У него лучше получались длинные повествовательные поэмы. Когда писал короткие, несколько проповедовал. Он на меня очень повлиял своими простыми строками — своими простыми длинными строками. Язык у него был точен, понимаете, не «красивенький язык» — он просто высказывался. Именно так и я стараюсь: попроще, без… чем проще, тем лучше. Поэтичность. Перебор поэтичности про звезды и луну, когда она не к месту, — это просто дурная околесица.

БР: В последнее время у меня довольно много материала собирается. Кое-что нравится. Это, как я называю — если верно помню Дилана Томаса, — некая игра слов. Вроде «пони взнуздывают ночь». Так и чувствуешь слова.

БУК: Томас был одним из немногих, кому сходила с рук, как я ее называю, ультрапоэтичность. Очень редкое существо может стать Томасом. Он же просто брал все, что хотел. И ему сходило с рук. Он был поэтичен, но это ему сходило с рук — вы же понимаете, о чем я.

БР: Мне попадается много «лысых, плачущих окон» и тому подобного, это как бы мило и развлекает. Эта фраза мне просто в голову пришла.

БУК: У меня тоже есть журнал — «Лаф литерари»[59], — и мне попадается порядочная дрянь.

ДЖО: А французские и/или немецкие поэты на вас как-то влияли?

БУК: Вильон — его можно считать французом? Так его фамилия произносится?

ДЖО: Вийон?

БУК: Который вор.

ДЖО: Ах да.

БУК: Его изгнали из Парижа.

ДЖО: Да, в Средние века.

БУК: Вот только он, наверное. Знаете, не умею произносить эти фамилии, у меня же нет формального…

ДЖО: Бодлер, Рембо?

БУК: И тот и другой мне без разницы.

ДЖО: А современные, вроде… Кокто, например?

БУК: О, ну этот-то не очень современный.

ДЖО: Не очень, это правда.

БУК: Он и прозы много писал, нет?

ДЖО: Да. Сен-Жон Перс?[60]

БУК: Нет. Французы мне безразличны.

ДЖО: Элюар?

БУК: Нет.

БР: А меня Рембо заводил.

БУК: Он тут сравнительно популярен.

БР: Генри Миллер написал эссе «Время убийц», и я подумал: ничего себе! Это ж надо, такой мощный человечище всего в восемнадцать-девятнадцать лет, а потом взял и бросил — и занялся чем-то другим.

БУК: Это я могу понять.

БР: Почему?

БУК: Само писательство — слишком много народу считает, что это такое до чертиков романтическое занятие. Я знал многих писателей, и они не очень… люди, как мне кажется. Раздражительные, нервные, их искусство их подтачивает.

БР: Почему так? Это же как батарея: она разряжается, если хочешь стать хорошим писателем, энергия высасывается, человеческая сила — и тебя иссушает. Так что ж тут поделать? Иногда. Не всегда.

БУК: Ну, по-моему, писатели по большей части не очень приятные люди. Я бы предпочел поговорить с гаражным механиком, который на обед жует бутерброд с колбасой. Вообще-то, я бы у него и научился большему. Он человечнее. А писатели — скверная публика. Я стараюсь держаться от них подальше.

БР: Но вы же в зеркало смотритесь, правда?

БУК: Э-э-э…

ДЖО: Что вы думаете о Жане Жене?

БУК: Жене очень хорошо начал, нет?

ДЖО: Да, очень хорошо.

БУК: С этой своей тюрьмой. Но вот сейчас он превращается в какого-то эстрадного затейника. С этими «черными пантерами»[61]. Аж из Франции приехал. У меня есть черные знакомые, и, честно говоря, им это не нравится. Прессе про такое не рассказывают. Здоровенный черный парняга — шесть футов четыре дюйма, двести восемьдесят фунтов, настоящий убийца с виду — сидит на кушетке с бутылкой пива и говорит: «Буковски, нам не нравится, что этот француз приперся из Франции и впаривает нам, понимаешь, или помогает нам, или говорит, что так, а что не так. Он же не в курсе, потому что его тут не было». Он на сцене. Ну, от гомосексуализма такое с людьми иногда бывает. Или писатели — начинают хорошими писателями, а потом становятся политиками, или им взбредает в голову, что надо вождями какими-то быть. Эта фашистская тема Эзры Паунда, к примеру. Они становятся пророками — и, как правило, паршивыми.