Книга Повседневная жизнь Венеции во времена Гольдони - Франсуаза Декруазетт

В одной неаполитанской сказке начала XVII в.[2] принц в поисках идеала женской красоты отправляется в долгий и опасный путь, ведущий его сначала к «зеркалу Италии, дворцу добродетельных людей, великой книге чудес искусства и природы», где он получает дозволение следовать дальше в Левант. И зеркало, и дворец, и великая книга чудес — это все Венеция. Спустя два века Ипполит Тэн, удобно устроившись в гондоле и вдыхая «влажный» воздух, разлитый над каналами, взирает на «кружево колоннад, балконов и окон»[3] и восхищенно восклицает: «Воистину, это жемчужина Италии!» Однако уже в 1837 г. для Бальзака Венеция была всего лишь «жалким обшарпанным городом, который с каждым часом неустанно погружается в могилу», городом, где неумолимая вода, словно предвещая скорую его гибель, развешивает на цоколях домов печальную «траурную бахрому»[4]. А в конце XIX в. бескомпромиссный Золя и вовсе не видит никаких перспектив для возрождения «города-безделушки», где нет ни осени, ни весны, ни улиц, ни птиц, а посему его пора помещать под «стеклянный колпак»[5].

В XVIII в. блистающая роскошью и медленно погружающаяся в воды лагуны Венеция, по мнению одних, замерла в ожидании собственной гибели, а по мнению других, напротив, по-прежнему была полна жизни, музыки и удовольствий и радовала своими шумными празднествами. Противоречивый город постоянно является объектом восторгов и вопросов, зачастую совершенно противоположных. О венецианских противоречиях написано немало. Однако, возможно, те, кто писал о них, слишком часто стремились связать их с неожиданным падением Республики — роспуском 12 мая 1797 г. Большого совета, олицетворявшего десять веков ее славной истории; негативно оценивая это событие, они считали его признаком конца, наступления которого следует ожидать в обозримом будущем. Но, скорее всего, Венеция, Владычица, Светлейшая, повелительница средиземноморской торговли, была все та же. И следовало говорить не столько об «упадке» или об объявленной смерти, сколько о переменах, начавшихся, впрочем, задолго до XVIII столетия. В Венеции всегда чутко относились к любым новшествам, к любым переменам, происходившим за пределами Республики. Недавние работы, написанные по результатам архивных поисков и системного анализа документов из многочисленных канцелярий Венеции, показали это достаточно ясно. Статьи, опубликованные в сборнике «Storia della cultura veneta», исследования по социальной и политической истории Гаэтано Коцци и его коллег, работы Джанни Беллавитиса и Эннио Кончина о городских структурах и их трансформациях, исследование Манлио Брузатин о Венецианской области, труды Пьеро Дель Негро, Джорджио Бузетто, Фолькера Хунеке о политической, экономической и общественной жизни аристократических семейств, об их отношении к браку, книга Матильды Гамбьер о женщинах, а также исследования парижской группы под руководством Алессандро Фонтана, посвященные последним дням Венецианской республики, и анализ депеш, отправленных венецианскими посланниками из Парижа, позволили нам уточнить, пополнить, а в некоторых случаях и изменить наши представления о противоречивом XVIII столетии. Перечисленные выше труды — лишь небольшая часть работ, которые будут упоминаться на этих страницах. В свете этих исследований перед нами предстает город, легко сводящий счеты с прошлым и жадно стремящийся ко всему новому, динамично развивающийся, но постоянно сталкивающийся с проблемой выбора между необходимостью перемен и глубоко укоренившимся доверием к своим многовековым институтам. Поэтому, на наш взгляд, будет весьма полезно обобщить полученные данные. Осталось только решить, как это сделать.

Венеция и Гольдони. Их неразрывное единство очевидно. «Я родился в Венеции, в 1707 году, в красивом большом доме, расположенном между мостами Номболи и Донна Онеста, на углу улицы Ка Чентанни, в приходе церкви Сан-Тома»[6]. Этими строками, взятыми из введения к «Мемуарам», написанным между 1784 и 1787 г. по-французски в Париже, Карло Гольдони скрепил для своих будущих читателей узы, связывающие его с Венецией, став для многих не просто уроженцем этого города, но Венецианцем с большой буквы. Гольдони ходил по улицам Венеции, по ее мостам и папертям не только как любознательный турист, но и как творец, сочиняющий интригу и отыскивающий прототипов своих персонажей. Он сам пишет о том, как всегда любил подмечать забавные подробности из жизни своих соотечественников, различные стороны их поведения, их промахи и проявления страстей, с которыми ему доводилось сталкиваться где-нибудь на calle (улице) или campo (площади). Увидев достойное его внимания зрелище, он тотчас — в форме диалога или сценки — записывал на клочках бумаги свои наблюдения, прибегая, таким образом, к своего рода автоматическому письму, этой своеобразной форме выражения симбиоза человека и города.

Было уже предпоследнее воскресенье карнавала; а у меня не было написано ни одной строки… заключительной пьесы, более того, я даже не знал, о чем буду писать.

В тот самый день я вышел из дому; чтобы погулять по площади Святого Марка и посмотреть, не навеют ли мне какие-либо маски или фигляры сюжет комедии~ Внезапно я встретил под аркадой башенных часов человека, который сразу поразил меня и доставил желанный сюжет.

Это был старый армянин, плохо одетый, ужасно грязный, с длинной бородой, который бродил по улицам Венеции и продавал сухие плоды своей родины, называемые им «абаджиджи». Этого человека можно было встретить повсюду, и я сам встречал его уже много раз; все хорошо знали его и настолько презирали, что, когда хотели посмеяться над какой-нибудь девушкой, стремившейся выйти замуж, ей предлагали в женихи «Абаджиджи».