Книга Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

Ход начавшихся переговоров позволяет увидеть Андрея ещё с одной стороны. Оказывается, отчаянная храбрость уживалась в нём с миролюбием — сочетание, редко встречающееся в военной среде. Примечательно, что двое старших Юрьевичей — Ростислав и Андрей, всегда действовавшие заодно друг с другом, — заняли при обсуждении вопроса о мире диаметрально противоположные позиции. Ростислав так и не простил Изяславу Мстиславичу обиду, которую тот нанёс ему в Киеве, а может быть, чувствовал за собой какую-то вину перед ним — и потому решительно воспротивился мирным переговорам[14]. В этом его поддержал другой князь, оказавшийся в окружении Юрия Долгорукого, — Юрий Ярославич, сын бывшего владимиро-волынского князя Ярослава Святополчича, вероятно, имевший свои виды на Волынь. Андрей же проявил себя горячим сторонником мира. «Сущю бо ему милостиву на свой род, паче же на крестьяны (христиане. — А. К.)», — пишет о нём всё тот же летописец, его восторженный почитатель. Андрей стал уговаривать отца не слушать злые советы Ярославича, но помириться с Изяславом: «Примири сыновца к собе, не губи отцины своея». А затем повторил формулу, к которой всегда прибегали князья, желая остановить войну: «Мир стоит до рати, а рать до мира». Андрей, несомненно, умел говорить ярко и образно, обладал даром красноречия, что в те времена высоко ценилось среди князей. Заметим, что в его речи (текст которой в летописи, к сожалению, дошёл до нас не полностью, но с существенными пропусками) были повторены слова библейского псалма, которые когда-то цитировал князь Владимир Всеволодович Мономах в своём знаменитом письме Олегу Черниговскому, предлагая тому помириться: «Отце господине, помяни слово писаное: “Се коль добро [и коль красно], еже жити братие вкупе!” (ср.: Пс. 132: 1)». Если мы вспомним, что всего несколькими неделями раньше, в сражении у Луцка, Андрей уже обращался к небесному заступничеству своего великого деда, то вполне можем признать, что и в данном случае он ссылался не на одну только Псалтирь царя Давида, но и на письмо Мономаха, которое, вероятно, знал наизусть.

В марте, предположительно в двадцатых числах, мир наконец-то был заключён. По его условиям, Киев оставался за Юрием, а Владимир-Волынский — за Изяславом. Юрий обещал также вернуть добычу и челядь, захваченные им в битве у Переяславля. Впоследствии невыполнение именно этого пункта договора стало причиной новой войны между князьями.

Что же касается Андрея, то в его судьбе после заключения мира произошла важная перемена. По возвращении в Киев Юрий вызвал к себе брата Вячеслава. Речь шла о том, чтобы передать ему Киев, на который старший из братьев, несомненно, имел больше прав, чем Юрий. Договорённость на этот счёт существовала между ними и раньше («Аз Киева не собе ищю, — якобы говорил Юрий, отправляясь на войну с Изяславом, — оно у мене брат старей Вячьслав, яко и отець мне, а тому его ищю»). Однако из этой договорённости ничего не вышло. По выражению летописца, Юрия «размолвиша» с братом бояре. «Брату твоему не удержати Киева, — вполне резонно заявили они. — Да не будеть его ни тобе, ни оному». Несколько иная версия представлена в поздней Никоновской летописи, где отказ Юрия от передачи киевского стола брату объясняется происками его сыновей — правда, всех ли или только некоторых (прежде всего, Ростислава?), неизвестно. Вступление Вячеслава в Киев «неугодно бысть сыновомь князя… — писал московский книжник, — князю же Юрью Владимеричю не слушающу детей своих, они же начаша глаголати бояром отца своего. Бояре же собравшеся и шедша, реша великому князю…». Так или иначе, но в словах бояр была очевидная истина: без поддержки Юрия простодушный и недалёкий умом Вячеслав не мог удержать Киев. Да Юрий и без них должен был понимать это. Вероятно, бояре лишь озвучили его собственные мысли, позволили при принятии решения сослаться на то, что он якобы подчиняется чужой воле. Именно так летопись объясняет действия князя: «послушавшю бояр», Юрий вывел из Вышгорода своего сына Андрея и дал Вячеславу вместо Киева Вышгород. Пересопницу же, бывшую волость Вячеслава, Юрий забрал себе. Сюда он направил на княжение своего сына Глеба, который заодно получил и принадлежавший тому же Вячеславу Дорогобуж. Вячеслав подчинился, хотя решение брата сильно обидело его, и он ещё припомнит это Юрию. Кому достался Канев — прежняя волость Глеба Юрьевича, источники не сообщают. Равно как молчат они и о реакции Андрея Юрьевича на случившееся.

Выбор Глеба в качестве князя, который должен был «стеречь» волости Изяслава, можно признать ошибкой Юрия Долгорукого: со своей задачей, как мы увидим, Глеб не справится. Андрей же никакой волости взамен Вышгорода, кажется, не получил. Вероятно, безрассудная храбрость, проявленная им у Луцка, произвела впечатление на отца. Пока что Андрей должен был находиться рядом с ним в Киеве.

* * *

Обвинив Юрия в неисполнении крестного целования, а именно в отказе вернуть захваченное у Переяславля добро, Изяслав вновь выступил из Владимира-Волынского. Недостаток сил, которыми он располагал, с лихвой компенсировали его решительность и несомненные полководческие дарования.

Юрий и его сыновья оказались не готовы к новому повороту событий. Глеб, которому надлежало «сторожить» Изяслава, был застигнут врасплох: Изяславу удалось «изъехать», то есть обойти его, отрезав его дружине пути отступления в город. Сам Глеб едва успел вбежать в Пересопницу, однако дружина, «товары» и кони были захвачены Изяславом. Пришлось и Глебу сдаваться на милость двоюродному брату — заметим, уже во второй раз за три года. Изяслав отнёсся к нему с подчёркнутым уважением: посадил обедать с собой, а позднее и вовсе отпустил к отцу. Он всячески показывал, что воюет не с сыновьями Юрия, но лишь с их отцом. «Вы мне братия своя, до вас нету речи никоеяже, — говорил он Глебу. — Но обидить мя твой отець, а с нами не умееть жити». Это были почти те же самые слова, с которыми некогда Изяслав обращался к старшему Юрьеву сыну Ростиславу, когда тот пришёл к нему в Киев: «Всих нас старей отець твой, но с нами не умееть жити. А мне дай Бог вас, братию свою, всю имети и весь род свой в правду, ако и душю свою». То, как действовал Юрий, коробило Изяслава Мстиславича. Он отстаивал свои «отчинные» права на Киев, заветы своего деда Владимира Мономаха, но вместе с тем и «правду» (конечно, в его собственном понимании), «рыцарские», если так можно выразиться, принципы ведения войны. Однако рассорить Юрьевичей с отцом ему так и не удалось.

Юрий тоже не сумел угадать замысел своего племянника. Если он и ожидал нападения, то, вероятно, с «главного», западного направления. Однако Изяслав повернул на юг, в земли «чёрных клобуков», которые «с радостию великою» начали стекаться к нему «всими своими полкы». Они и раньше охотно поддерживали Мстиславичей, и теперь готовы были воевать против нелюбимого ими Юрия. Так силы Изяслава сразу же увеличились многократно. Начали сбываться и слова киевлян, обещавших поддержать Изяслава в случае его новой войны с Юрием. Юрий же не оценил вовремя угрозу, слишком поздно обратился за помощью к своему свату Владимирку Галицкому и черниговским князьям. Тем требовалось время для того, чтобы собрать полки. Не видя возможности защищать Киев, Юрий решился бежать: «и перебеже за Днепр с сынми своими», как сообщает Киевская (Ипатьевская) летопись. В Хлебниковском списке той же Ипатьевской летописи сказано иначе: «с сыном своим» — то есть, вероятно, с одним только Глебом. (Или, может быть, с Андреем?) Всё это происходило, вероятно, в самом конце весны или начале лета 1150 года. Юрий укрылся в Городце на Остре. Его старший сын Ростислав, напомню, сидел в Переяславле. Два этих города и стали его главными опорными пунктами в Южной Руси.