Книга Здравствуй, нежность - Дени Вестхофф

Свои вкусы в музыке я унаследовал от родителей и их друзей. Вероятно, я также обязан им своей любовью к джазу, который слушаю и поныне. В моей коллекции есть практически все альбомы, знакомые мне еще с детства. Надо сказать, что волшебная сила джаза не ослабевает и теперь, сорок лет спустя, так что, когда я слушаю «Agua de beber»[18] Аструд Жилберту или «Is That All There Is?»[19] Пегги Ли, в моей памяти сразу же пробуждаются образы небольшой уютной гостиной с музыкальным проигрывателем в углу.

Сразу же за рабочим кабинетом матери располагалась просторная комната, которую мы называли сначала «игорной залой», а позже стали именовать «большой гостиной». В 1959 году, когда моя мать купила особняк, посреди этой комнаты находился большой танцпол прямоугольной формы, похожий на те, что встречаются в квартирах-студиях или профессиональных мастерских. Как нам сказали, бывший владелец особняка был танцором в кабаре. Он же установил в углу комнаты механическое пианино и мог часами танцевать в полнейшем одиночестве. «Шум» пианино и танцевальные антраша владельца настолько раздражали его слабую здоровьем супругу, которая спала наверху, в «зеленой комнате», что ей пришлось обзавестись специальной палкой. Она исступленно колотила ею со своей кровати по полу, чтобы муж прекратил шуметь. Новоприглашенные всегда могли услышать от матери эту «историю с палкой», которая еще долгое время стояла в комнате Бернара Франка.

Об «игорной зале» я не помню ровным счетом ничего, кроме, пожалуй, того, как мать с друзьями самозабвенно предавалась игре в пинг-понг. Особенное предпочтение она отдавала играм «двое надвое», требующим большей концентрации, лучшего понимания игры и той скорости, которую она так любила. Тремя огромные окнами «игорная зала» выходила на луг, простиравшийся, насколько хватало глаз, до самого Брейского леса. Вечерами, если погода выдавалась солнечной, комната окрашивалась в те необыкновенные синие и оранжевые тона, какие я видел в одной только Нормандии. А когда луг скашивали и повсюду неровной чередой высились стога травы, запах сена, приносимый вечерним зноем, приводил мою мать в неописуемый восторг. Она могла долго стоять так, застыв на пороге комнаты, окутанная лучами заходящего солнца, и вдыхать ароматы земли. Земли, которую она так любила и почитала, словно родную мать.

Я помню, как она лежала в гамаке, который мы растянули меж двух тюльпанных деревьев прямо посреди луга. (На фотографии в «Пари-Матч», на которой моя мать изображена сидящей за плетеным столом и с печатной машинкой, можно увидеть эти два тюльпанных дерева позади нее.) Говорили, что эти деревья представляли собой редкий вид, и, как мне кажется, причиной тому было их разительное сходство. По весне, к нашей величайшей радости, оба дерева начинали цвести совершенно неописуемым образом. Словно две завистливые сестрицы, они старались перещеголять друг друга, покрываясь крупными белыми восхитительными цветками, на которые мы могли лишь вожделенно глазеть, поскольку даже самые низкие ветви находились вне нашей досягаемости.

Но однажды случилась страшная гроза, и одно из деревьев раскололо молнией. Уцелевшее же, по какой-то необъяснимой причине, больше никогда не цвело. Впрочем, позднее очередная гроза, еще более сильная, чем предыдущая, поразила и его. Как будто ему опостылело существование без своего соседа. Луг сразу сделался для нас огромным и пустынным.

Когда мне исполнилось десять или одиннадцать лет, моя мать вполне резонно посчитала, что я должен регулярно заниматься спортом. Помимо физических и физиологических преимуществ, необходимых для мальчика, единственного ребенка в семье, спорт, по мнению матери, обладал и рядом других достоинств. Например, он позволял познать себя, выявить свои пределы скорости, силы и выносливости, сопоставив их с другими. Ее решение отдать меня в теннисную секцию было, как всегда, справедливым, учитывая мой рост, худощавое телосложение и нашу общую любовь к скорости. И хотя мы тогда жили напротив Люксембургского дворца, где теннисных кортов было в избытке и записать меня на занятия не составляло никакого труда, а сам теннис представлялся идеальным видом спорта для меня, я наотрез отказался от этой идеи. Не помню наверняка, что занимало тогда мою голову, но вот тенниса там не было — это точно.

Однажды мать позвала меня в свою комнату (расположенную на первом этаже с видом на Люксембургский дворец), что было принято считать увертюрой к серьезному разговору по душам, и объявила, что собирается построить в Экемовиле теннисный корт или бассейн. Последнее слово было за мной, поскольку сама мать еще испытывала некоторые сомнения по этому поводу. В любом случае играть на корте (или плавать в бассейне) предстояло мне и нашим знакомым. Дело в том, что с момента аварии мать больше не могла бегать и уж тем более поспевать за мячом. Впрочем, именно это печальное происшествие и навело ее на мысль о строительстве бассейна. Я же, живо вообразив себе лазурную плитку и водные блики, не раздумывал больше ни секунды. Мать наняла архитектора, который выкопал огромную яму (двадцать один метр в длину, десять метров в ширину и два метра восемьдесят сантиметров в глубину) на лугу, за домом, неподалеку от тюльпанных деревьев. Шел 1973 год. На строительство бассейна ушло много времени, поскольку требовалось найти облицовочную плитку, достаточно устойчивую к суровым условиям нормандской зимы, а также систему подогрева, подходящую как для летнего, так и для весеннего времени.

Когда бассейн был наконец построен, мы с отцом находились в Экемовиле. По-моему, это случилось весной 1974 года, на Пасху, потому что тогда я был на каникулах. Архитектор и его жена остались с нами поужинать. В тот момент, когда они уже должны были уходить, я почувствовал необъяснимую тревогу. Что-то будто бы изменилось — отец тоже казался напряженным. А потом мы узнали, что архитектор с женой разбились насмерть всего в нескольких километрах от нашего дома. В тот вечер они много пили. А напряжение, которое я ощутил, объяснялось тем, что отец отговаривал их садиться за руль в пьяном виде.

Обычно, когда в доме были гости, ужинать садилось человек восемнадцать, если не больше. За столом всегда царила радостная, веселая атмосфера. Кухней в Экемовиле заправляла смотрительница, мадам Марк. Она была жизнерадостной, оригинальной, любила деревню и знала много всего интересного. Мы ее очень любили, и она платила нам тем же. Летом в Экемовиле довольно часто было весьма оживленно или, как говорила мать, «суетно». Дома частенько разгорались страсти, разыгрывались настоящие драмы. Мать слушала, утешала, советовала, успокаивала. Порой некоторые люди, приезжавшие к нам из Парижа в слезах, возвращались домой заметно повеселевшими. Другие же, отправлявшиеся во второй половине дня на приступ казино в Довиле, очень часто по возвращении имели такой бледный вид, о происхождении которого можно было и не спрашивать. Помню, как однажды летом нам пришлось спасать от верной смерти в бассейне певицу Барбару. Несмотря на то что она совершенно не умела плавать, решимость ее была непоколебима, так что не успели мы и глазом моргнуть, как она уже пошла ко дну. К счастью, на помощь ей пришла Франсуаза Жанмэр, которая, как я потом выяснил, была чемпионкой по плаванию.