Книга Совсем не Аполлон - Катарина Киери

— Или ты спешишь?

— Урок начался… — я посмотрела на часы, — пять минут назад.

— Ой. Прости.

Он легко засмеялся. Мы оба засмеялись.

— Можешь потом зайти в учительскую? Перед обедом? Тогда поговорим.

О чем? И как?

— У меня после этого урока окно.

— Отлично. Приходи. То есть если можешь.

Он зажал стопку бумаг под мышкой — той рукой, которой держал портфель, — и открыл передо мною дверь. Впервые в жизни мужчина открыл передо мною дверь. Я спокойно вошла, хотя мне было бы удобнее открыть дверь самой и впустить его, и побежала на английский.

Была я внимательна на уроке? Ответила ли я на вопросы о том, почему Лены нет уже неделю? Нет и нет.

Рабочий кабинет Андерса Страндберга представлял собой маленькую каморку рядом с учительской. Наверное, не очень-то весело там сидеть. Честно говоря, я никогда не задумывалась о том, в каких условиях приходится работать учителям, когда они не ведут уроки. К тому же эта каморка была рассчитана на двоих: он плюс, кажется, Май-Бритт. Математики должны держаться вместе. На его рабочем столе лежали стопки бумаг, сложенные кое-как, того и гляди рассыплются по полу.

Стоя рядом, я чувствовала, что начинаю привыкать к его присутствию. То, что я нахожусь рядом с ним, было уже не так непостижимо странно. Даже вполне естественно. Кошка стояла рядом, глядя прямо на него.

— Присаживайся, — сказал он, быстро взглянув на меня, и положил лист бумаги, на котором только что писал, на самый верх стопки — та чуть не упала. — Спасибо, что нашла время прийти.

На секунду мне стало немного неприятно. От всей этой ситуации вдруг повеяло холодом и сухостью. Как будто он был представителем власти, который вызвал меня для серьезной беседы, для начала обманув мою бдительность притворно-дружеским тоном. Как будто он вовсе не был тем Андерсом Страндбергом, каким я его себе представляла.

Но стоило ему оглядеться по сторонам, взглянуть на меня и засмеяться, как это неприятное чувство исчезло.

— Да, вот так я и живу!

Я немного расслабилась и даже пошутить смогла:

— Очень уютно.

И мы снова оказались на равных.

— Я тут кое о чем подумал. Не хочешь ли написать для газеты о какой-нибудь книге? Ну, знаешь, для той газеты, в которую я пишу.

Чего?! Простите, извините, я верно расслышала? Разве можно просто так взять и спросить? О таком? Это же огромный, гигантский, необъятный вопрос! Он что, этого не понимал?

Наверное, понимал. Он смотрел на меня дружеским и открытым взглядом, не торопя с ответом на огромный вопрос, который пока не нашел себе места в этой каморке. И у меня внутри.

— Не обязательно решать сейчас. Но я знаю, что Анки, редактор отдела культуры, хотела бы найти молодого автора, который может написать о любимой книге. Рекомендацию читателям перед Рождеством.

Господи боже мой! Написать статью для газеты! Подписанную моим именем! Да такую газету, может быть, читает куча народу! Писать в школьную газету — это одно, а в настоящую, ежедневную, подписка на которую стоит несколько сотен крон каждый месяц, — это, мягко говоря, нечто иное. И откуда мне знать, могу я или нет написать о книге так, чтобы это было интересно другим.

— Если тебе понравится книга Туве Янссон, например. Прочесть темной зимой повесть, действие которой разворачивается летом в финских шхерах, — неплохо, по-моему. Или можно написать о другой книге. Выбор, конечно, за тобой.

— Я не знаю…

Ну почему именно сейчас мне надо думать над вопросом, на который так трудно ответить? Над вопросом, который и радует, и пугает. Почему мне нельзя просто продолжать заниматься тем, что я наверняка знаю и отлично умею? И почему этот вопрос мне задает именно Андерс Страндберг?

— Никакой спешки. И ты ничего не должна. Если не хочешь, то просто скажи.

Слишком поздно — неужели он не понимает? Слишком поздно для таких слов. Теперь я все равно буду мучиться над этим вопросом, пока не позеленею. Что бы я ни решила.

— Хотя, конечно, — подмигнул он, — было бы здорово, если бы у меня в школе появилась коллега.

— Ну, я не знаю…

Какой словарный запас! Какие прекрасные данные для будущего рецензента!

В приемной мне сказали, что Ленин папа позвонил и сообщил, что Лена болеет и не придет в школу до конца недели. То есть Лена жива, мама жива, папа жив, бабушка жива. Уже что-то. Живы-то живы, но что происходит в их жизни?

Дома. Мама, кажется, заметила, что все не как обычно.

Я сидела у себя в комнате, пытаясь готовиться к контрольной по математике. Вчера вечером у меня ничего не получилось, и теперь я чувствовала, что никогда в жизни не была так плохо готова к контрольной. Завтра передо мной ляжет лист с заданиями, и это конец.

Голос Моррисси звучит достаточно громко, чтобы прочувствовать весь трагизм его песен. Длинные ряды уравнений. И вдруг я чувствую, что она стоит у меня за спиной. Вижу отражение в темном оконном стекле, чувствую ее присутствие. И воздух вокруг нее вибрирует от непонятной злобы. Дрожит. Выжидает.

— Что с тобой вообще происходит?

Голос неуверенно-визгливый, и я знаю, даже не глядя на нее, что она держится скованно. Слезы поднимаются на поверхность, из самого живота в горло, к глазам. Держаться. Не плакать. Проглоти ком. Еще раз проглоти.

— Что?

— Что-то происходит. Ты последнее время на себя не похожа.

Что-то происходит — но почему она так сердится? Почему ее так злит, что я не похожа на себя?

— А Лена, где она? Вы больше не общаетесь?

Этот голос, обращенный ко мне. Обвинительные интонации. Я ничего не могу сказать. Не могу рассказать, что происходит на самом деле, не могу объяснить, почему я не похожа на себя, не могу описать своих чувств. И я знаю, что от моего молчания только хуже.

Я слышу, как она садится на мою кровать, как берет в руки две книги, лежащие на тумбочке.

— Тебе Анника велела их прочесть?

Что вообще происходит? Теперь всем достанется, что ли, кто под горячую руку попался? Ну ладно, на этот вопрос по крайней мере можно ответить.

— Нет, не Анника.

Я все еще не смотрю в ее сторону. Но, судя по молчанию, она поняла, что зашла слишком далеко. Я уверена, что она не признается в этом. Поднимаю голову от учебника математики. Рождественская звезда светит тускло, синие шары утратили блеск и бессмысленно болтаются в окне. Во рту пресный вкус.

— Ты уроки делаешь?

Тщетная попытка спасти то, что давным-давно испорчено.

— У нас завтра контрольная по математике.

— Понятно.

Неловкое прикосновение руки к моим волосам — видимо, это было проявление нежности. Вздох с выражением — то ли чего-то хорошего, то ли чего-то плохого. Она выходит из комнаты, мы так ни к чему и не пришли, ничего не сказали друг другу.