Книга Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях - Анна Наринская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ханна Арендт (которая, кстати, тоже публиковалась в Review в конце шестидесятых) писала, что истину невозможно обрести в результате спора или разговора. Более того: результатом дискуссии не является выявление истины. «Обговаривание», разговор сам по себе и является результатом. Диалог не нуждается в выводах, чтобы приобрести значимость. Его значимость состоит как раз в демонстрации и шлифовке наличествующих мнений.
Фильм Скорсезе (как, впрочем, и само существование The New York Review оf Books) – как будто наглядное доказательство этой мысли о ценности дискуссии как таковой. Причем противной стороной может быть и участвующий в разговоре оппонент, и единомышленники (когда журнал, занимавший резко антиправительственную позицию во время войны во Вьетнаме, напечатал разоблачительную статью о жестокости пришедших к власти северян, воспринимавшихся американскими левыми однозначно как страдательная сторона, от него отказалось множество подписчиков), и общество в целом (скептицизм Review по отношению к действиям Буша-младшего после 11 сентября оказался в диссонансе с позицией практически всех медиа и всей общественности, объединившихся в милитаристско-патриотическом порыве).
Интеллектуалы нужны – если уж пытаться ответить на поставленный в фильме вопрос – не для того, чтобы изрекать истину, а для того, чтобы говорить о ней. Главная задача думающего человека, заметил недавно один из самых умных наших соотечественников, – стремиться понять, что происходит. Просто пытаться осмыслить: что происходит вокруг нас сейчас и откуда происходит то варево, в котором мы оказались. И разговор, в процессе которого происходит такое осмысление, просто фактом своего существования способен изменить общественный климат.
И хоть нетрудно привести множество очевидных и не столь очевидных причин, почему у нас никогда, ни на бумаге, ни в Сети, не возникло подобного The New York Review оf Books – то есть уважаемой, известной и достаточно влиятельной институции, которая, в отличие от Государственной думы, была бы местом для дискуссий, – но любой российский зритель «Спора длиной в полвека» обречен на уколы зависти.
И еще о дискуссии. То есть о том, что нужно прислушиваться к своим оппонентам, какими бы злонамеренными они ни казались.
26.06.2015
Всякий раз (то есть много, много раз на дню), когда в ожесточенных интернет-дебатах вслед за обвинением кого-то из спорящих в «либеральном терроре» и участии в «либеральном парткоме» начинается выяснение того, что же такое, в конце концов, «либерал» – у нас, у них, прежде, сейчас и вообще, – следовало бы изгонять дьявола пустопорожней дискуссии просто одним именем Исайи Берлина.
Потому что чем бессмысленно путаться в терминах, лучше присмотреться к образцовому экземпляру. К примеру безупречной, по определению неистерической либеральной позиции. К мировоззрению без примеси хоть какого-то самообмана: так что в него укладывалось и понимание внутренней противоречивости главной ценности либерализма – свободы, и сознание того, что «основной задачей достойного общества является поддержание неустойчивого равновесия, а это значит, что правила, ценности, принципы должны уступать друг другу, в каждой новой ситуации – по-новому».
Можно сказать, что именно эта идеально-взвешенная либеральная позиция, а также фирменная трезвость Берлина (то есть отказ воспринимать постулаты близкой ему идеологии одномерно восторженно) определили его внимание к истории консерватизма. А более конкретно – к адептам контр-Просвещения (из идей Просвещения либерализм во многом берет свои основания). И только что переведенная у нас книга об Иоганне Георге Хаманне – полузабытом современнике, земляке и идеологическом противнике Канта – замечательный пример этой трезвости и произрастающей из нее широты и одновременно точности взгляда. Берлин смотрит на своего героя так заинтересованно и уважительно, что в идеях Хаманна, отринутых многими как обскурантистские, проступает замечательная актуальность.
Вообще умение проявлять современность описываемых мыслителей и их теорий – одна из главных черт, один из главных талантов Берлина – историка идей. Как пример такой актуализации стоит привести (а вернее, невозможно удержаться от соблазна привести) не книгу о Хаманне, к которой, разумеется, вернемся, а знаменитое эссе о другом противнике Просвещения – «Жозеф де Местр и истоки фашизма».
О злободневности писаний де Местра – французского философа-мракобеса, проведшего 14 лет в России при Александре I и выведенного Толстым в «Войне и мире», – принято говорить в контексте консерватизма, набирающего вновь силу во всем мире. Но положение дел в нашей стране сегодня доводит эту злободневность до показателей поистине тревожных.
Потому что, когда читаешь эссе Берлина о де Местре, невозможно отделаться от впечатления, что теперешняя идеология нашей власти – и во всяком случае та, которую нам предъявляют обслуживающие ее теоретики-пропагандисты, – впрямую опирается на его тезисы.
На его презрение к интеллектуалам. На его уверенность в том, что человеческая природа никак не определяет людей сама по себе, и они объединены только национальными, традиционными и религиозными признаками, – и, соответственно, никаких универсальных принципов для всех, в том числе универсальных прав человека, быть не может. На его теорию о том, что людьми можно управлять, только сковав их ужасом перед властью и каждую минуту напоминая им о пугающей войне. На его мысль о необходимости слияния правительства с официальной религией. И, главное, на основной мотив его философии, являющей собой массированную атаку на разум как основание для жизненного устройства, – «разумный» ответ всегда порождает следующий вопрос, считает де Местр, в то время как религиозный догмат или приказ правителя окончательны.
Все это, прочитанное двести лет спустя после написания (особенно, повторимся, в России), кажется совершенно современным и довольно отталкивающим, но при этом отчасти справедливым. В пассаже, в котором Берлин (называющий идеи де Местра ни больше ни меньше предфашистскими) формулирует эту справедливость, прошедшее время без всякой натяжки переводится во время настоящее. «Он указывал, насколько долговечны и обширны иррациональные тяготения, сколь сильна вера и слепая традиция, сколь упрямы прогрессисты, ничего не знающие о людях. Когда все вокруг говорили о погоне человека за счастьем, он подчеркивал, что желания пострадать и преклониться перед властью исторически столь же могущественны, как жажда покоя, процветания, свободы и справедливости».
Герой «Северного волхва» Иоганн Георг Хаманн, родившийся на два десятилетия раньше де Местра в Кенигсберге, не обладал ни яркостью биографии французского ретрограда, ни его политическим влиянием (де Местр же, как считается, стоял у истоков триумвирата «православие, самодержавие, народность»). Хаманн прожил жизнь незаметную и до некоторого времени упоминался чаще всего как прижизненный (и слабый) оппонент Канта. Берлин выводит его на первый план, во многом так же, как де Местра: как критика главной ценности Просвещения – общего для всех в равной степени разума – и вообще как противника самодовольно прогрессистского и безапелляционно либерального подхода к миру.
