Книга Наказать и дать умереть - Матс Ульссон

– Может, подтвердят, а может, и нет… – Эва загадочно улыбнулась.

Она была великолепна.

– Мы виделись на конференции в Стокгольме и решили встретиться в Мальмё, как только я там окажусь, – объяснил я.

– То есть вы приехали специально, чтобы с ней встретиться?

– Нет… отчасти… Послушайте, – разозлился я, – я свободный человек. Я люблю водить машину и могу, если захочу, исколесить полстраны, вам понятно?

Но Эву, похоже, нисколько не смутил мой выпад.

– Позвольте теперь мне угостить вас кофе, – сказала она, выдержав паузу. – Здесь есть одно местечко в другом конце квартала, на Энгельбректсгатан.

Заведение называлось «Нуар», и вскоре мы уже сидели за высоким столом в зале с одним-единственным окном.

– Так что там с Санделлем? – поинтересовался я.

– Двенадцать баллов, если измерять похмелье по шкале Рихтера, – ответила Эва. – На одну ночь мы положили его в больницу, но там его оставлять было нельзя, даже если он выглядел так, будто весь день слизывал мочу с листьев крапивы.

– И где он сейчас?

– Собственно, должен сидеть под арестом в этом городе, но, поскольку мест в Мальмё давно нет, отправлен в другой.

– И куда же?

– В Истад.

Мы попрощались, Эва сделала пару шагов к двери и вдруг обернулась:

– Вы вообще играете на гитаре?

– Нет, с какой стати? – растерялся я. – А почему вы спрашиваете?

– Мне пришло в голову, что именно это сблизило вас с Санделлем.

– Но мы почти не знаем друг друга, – возразил я.

– Странно… – На мгновение она задумалась. – Я просматривала материалы пятничных допросов, кое-кто утверждает, что вы имели при себе гитарный футляр.

– Мало ли что болтают люди, – натянуто улыбнулся я.

– Это неправда?

– Что именно? – серьезно спросил я, больше для того, чтобы выиграть время.

– Что вы таскали за собой эту штуку.

– Футляр?

– Да.

– Почему же… – замялся я.

– И при этом вы не играете на гитаре?

– Разве человеку запрещено иметь гитару, если он не играет на ней? – разозлился я. – Я люблю гитары. Чего вы от меня добиваетесь, в конце концов?

– Правды, – ответила она. – И ничего, кроме правды. Как говорят в американских судах, во всяком случае в фильмах.

И я снова принялся убеждать себя в том, что человек не подвержен панике до тех пор, пока ее игнорирует. И впервые засомневался в этом.

К себе в номер я вернулся совершенно потерянным. Включил ноутбук, заглянул в почту и увидел, что новых писем не поступало. Однако и то, что так расстроило меня утром, было на месте.

Почему ты не написал о порке?

Мне нечего было на это ответить.

Глава 7

Копенгаген, декабрь

Прошло больше месяца после убийства, за это время я еще не раз съездил из Стокгольма в Мальмё и обратно. Расследование продвинулось не слишком далеко. Убитую звали Юстина Каспршик, и она была уроженкой Польши – вот все, что удалось выяснить. Теперь я спрашивал себя: так ли трудно поляку произнести «Харри Свенссон», как мне «Юстина Каспршик»?

На установление личности жертвы ушло необыкновенно много времени.

Ее никто не хватился.

У нее ничего при себе не было: ни сумочки с водительскими правами или идентификационной картой, ни мобильного телефона, ни украшений.

Ее фотографии опубликовали все газеты, но не нашлось ни одного человека, способного объяснить, кто она и откуда, и даже сам Томми Санделль понятия не имел, с кем оказался в постели в ту ночь. Он все еще находился под стражей, но в ближайшее время его должны были отпустить за недостаточностью улик, если точнее – за полным их отсутствием.

Впрочем, криминалисты с самого начала заподозрили, что жертва происходит из восточноевропейской страны – на это указывали пломбы в ее зубах.

Лишь через пять недель пришло сообщение из полиции польского города Быдгоща, где женщину опознали по отпечаткам пальцев. Некогда Юстина Каспршик была задержана в тамошнем городском отеле по подозрению в совершении преступления против нравственности. В ту пору ей едва сравнялось девятнадцать.

В ее городе родился трековый мотогонщик Томаш Голлоб – это все, что я знал о Быдгоще.

И вот в двадцать шесть лет Юстина Каспршик умерла, так далеко от родины, в гостиничном номере, рядом с незнакомым мужчиной. И никому нет до нее дела.

После усердных поисков я вышел наконец на человека, неохотно признавшегося, что он ее брат. Мы обменялись несколькими фразами по телефону, мужчина не пожелал даже со мной встретиться. Что касается ее родителей, они ни слова не понимали по-английски.

– Мы честные люди, – сказал брат. – И давно забыли ту, о ком вы говорите.

Юстина жила в Копенгагене. На своей странице в Интернете представлялась как «эскорт-девушка».

Я люблю портовые города. В них всегда чувствую себя как дома. Нынешний Копенгаген мало походит на классический портовый город, однако в ходе расследования смерти Юстины мне не раз пришлось туда съездить.

В детстве Копенгаген казался мне большим и шумным. Он пах кофе, пряностями и вообще – едой. Он жил в своем ритме, дышал воздухом дальних стран и опасных приключений. Сегодня продуктовые лавки и пропахшие корицей кондитерские принадлежат жилищным кооперативам, а галереи, концертные залы, да и сам Нюхавн, превратились в ловушки для туристов. Еще совсем недавно Нюхавн слыл злачным местом, где толпились моряки и сутенеры, пьяницы и покрытые татуировками уголовники всех мастей. А из распахнутых окон и приоткрытых дверей призывно смотрели женщины. Я был слишком мал, чтобы понять, чего они хотели.

Теперь Копенгаген не тот, что раньше.

Одно время он был прибежищем хиппи и иностранных джазовых музыкантов. У последних не хватало денег, чтобы давать концерты в Америке. В Копенгагене же они находили и женщин, и травку, и благодарную публику.

Но сегодня, расцвеченный рекламами международных брендов – «Гуччи», «Гап», «Севен-илевен», «Томми Хилфингер», «Ральф Лоран», – некогда вольный город утратил свой неповторимый облик. Трудно смириться с этим. А ведь одно время датчане подтрунивали над потугами стокгольмцев превратить шведскую столицу в мировой мегаполис. Но чего стоят эти жалкие попытки в сравнении с копенгагенскими скотобойнями или кабаками, перестроенными в стиле нью-йоркского Митпэкинг-Дистрикта и отмеченными в Красном путеводителе бульшим количеством звездочек, чем наркопритоны в Христиании.

И почти невозможно поверить в то, что и в этом свободолюбивом, своенравном городе процветают ксенофобия и даже расизм.