Книга Я и Софи Лорен - Вячеслав Верховский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мальчик, что такое?
– А сегодня можно в туалет?
– А почему «сегодня»?
– А что, завтра?
– Ну иди!
…то рябина
Это может показаться неправдоподобным, даже диким, но с Кабалевским я встречался еще раз. И по тому же, надо же, вопросу! Я и мама, мы на Кавказе набирались в Пятигорске сил. И вот однажды…
Мы увидели афишу: «Впервые – Дмитрий Кабалевский». Помню, я еще подумал, что если впервые, значит, это Кабалевский, но другой. Ну и для начала, чтоб сравнить, я маму потянул за руку:
– О, давай!
Со мною связываться… Ну купили мы билет. Вошли, уселись…
Всё, сидим. Первый ряд, первее быть не может. Прямо перед нами Кабалевский (а это оказался он, тот самый). Афиша нам соврала, так всегда. Но первый ряд, куда нам отступать? А он по новой заряжает «то рябину»: «То березка, то рябина… Край родной, навек любимый», – что я уже, простите, наизусть…
И вдруг мне страшно захотелось в туалет, ну просто страшно! А в детстве ж оно хочется сильней. Ногами я приплясывал на месте. И, очевидно, Кабалевский, композитор, боковым зреньем это как-то разглядел. А я уже кончаюсь и шепчу: «Ма, я больше не могу, давай пойдем!» Но выводить меня она не торопилась: «Ну неудобно, первый ряд и Кабалевский как-никак, сиди».
Едва дослушали. Рванули. Донесли…
Нас разыскал сам Дмитрий Кабалевский:
– Женщина, у вас очень музыкальный мальчик! Как он чувствует ритм! То березку, то рябину, это что-то!
Я зарделся.
Но меня он так и не узнал.
Роман с контрабасом
Не знаю, случалось ли подобное в природе? Я не знаю. Чтоб сначала влюбиться в фамилию, а потом – в самого человека.
Я присутствовал на камерном концерте. Играли и играли. Бахом – ну кого щас удивишь?! Но это Бахом. А когда стали представлять – то объявили:
– Контрабас – Мэри Пиджакова!
И я безоговорочно влюбился. Не столько в Мэри, как в ее фамилию. Она свела меня с ума как Пиджакова! Я быстро нашарил очки. Мэри Пиджакова была маленькой, с бледным личиком, огромными глазами. Люблю! Люблю! Во мне все трепетало!
И я решил не упустить такое счастье. Подсторожил на выходе. И, охваченный восторгом:
– Извиняюсь, Пиджакова – это вы?
Когда я «Пиджакову» произнес, у меня аж закружилась голова.
Чтоб оставаться честным до конца, в первую голову я объяснился ей в любви как Пиджаковой. Затем как Мэри. А уж потом, конечно, и как девушке.
Она сказала:
– Извините, но я замужем.
Но кого же это остановит?! Для поддержанья разговора я заметил:
– А у вас волшебная фамилия, – что правда.
Мэри засмеялась:
– Пиджакова – я ведь только по фамилии.
– А в жизни?
– А в жизни… Урожденная я Бляхман (о ужас: она Бляхман! Тут уже и Мэри не спасет). А Пиджакова – это я по мужу…
К Пиджаковой я, конечно же, потух. Сама крошечная, лицо бледное такое, не иначе как она больная.
Любить ее мужа Пиджакова – в мои планы уже не входило.
Страшно будет обязательно
Один старичок отправился в кино. Фильм был такой страшный, что своим тонким голоском старичок несколько раз пискнул:
– Мама! – но достаточно слышно.
Кто-то зароптал – и вспыхнул свет. Дежурная по залу громко выдала:
– Выведите ребенка из зала!
Но вместо ребенка сидел сконфуженный старичок, у которого мамы давно уже не было. Народу в зале было немного, человек десять, и дежурная его легко расшифровала. Тут бы: мол, пожалуйста, на выход. Но она почему-то смутилась, а потом, преодолев волнение, сказала:
– Вы извините. И можете даже остаться. А если что – кричите, хорошо?
– Значит, будет еще страшно? – осведомился тревожно старичок.
– Будет, – сказала дежурная по залу. – Страшно будет обязательно. Даже еще страшнее, мы-то знаем. Но вы не бойтесь, я же сяду рядом…
Кто не мечтает, чтоб их дети были счастливы! Чтоб если сын – так наконец женился. Мои же мама с папой – спят и видят. Чтоб женился. А не спят – так сразу начинают. Узнав, что отправляюсь по России, уцепились:
– Привези уже кого ты хочешь, но только чтоб один не возвращался!
И видит Бог – что я вернулся не один.
А было так.
Я ездил и смотрел, смотрел и ездил, по самую глубинку зарываясь… И однажды, загуляв… Случилось вот что.
Электричка Кинешма – Москва. Ну то, что в российских электричках стихами-песнями обслуживают публику, – известно. Стихи и песни – это еще ладно! В каждой электричке – есть еще и штатный сумасшедший.
Едем – непривычно что-то тихо, что-то я давно не видел психов, целый час! Вдруг из тамбура разносится:
– Ой, убили! Ой, уби-ли! – женщина кричит, стенает, воет. (Вздрогнул я – и, оказалось, не напрасно: эта женщина уже вошла в вагон.) – Ой, уби-ги-ли! Ой же и уби-ги-ли! Ручки оборвали, ножки… – в глазах ее кошмар. – Все тело порубили-порубили, посекли! В землю закопали! – тут ее лицо преобразилось, просветлело, и она продолжила, ликуя: – А сам живо-ой! А сам живехонький! – и тут же спохватилась: – Вы о нем не слышали? Ну что вы! Александр Капралович Матятин! Перламутровые ушки, глазки домиком…
И идет по направлению ко мне. Уже я Бога умолял: пускай пройдет. Пускай не останавливаясь – мимо… Потом я понял: точно остановится. И точно:
– А можно рядом с вами отдохнуть?
Я, обреченно:
– Ну уже садитесь…
У нас в Донецке столько сумасшедших – глаза разбегаются. Но Россия обскакала нас и в этом. И два часа она мне в эксклюзивном исполнении:
– Вы еще не слышали? Что Матятина убили? – доверительно. – Ручки-ножки…
– Оборвали.
– В землю…
– Закопали!
– Это факт! А сам…
– А сам живой, а сам живехонький!
Диалог выписывался чудный: все сходилось. Она видит, неформально ненормальная, рядом с ней – ее единомышленник:
– Послушайте! – схватив меня за руку. – Как же с вами интересно, ну вообще! – и про «убили» повторила раза три. Вдруг спохватилась: – Извините, выхожу!
Бог послал мне этой дамы остановку…
Тут вижу – по проходу движется мужик. И щедро сыплет мимикой лица. Жара, но шапка зимняя, с ушами, а на лбу – очки электросварщика. Все ясно. История болезни – на лице. А за его спиной – большой мешок. Согбенный, он идет и приговаривает (а там все окают, Поволжье там кругом, там без этого нельзя, чтоб не поокать):
