Книга Самоучки - Антон Уткин

Павел поднялся с кресла, сунул руки в карманы брюк и остановился напротив своих живописных шедевров.

— Да ты знаешь, сколько они стоят?! — возмутился он.

— Ты мне говорил, — напомнил я. — Но надо заменить.

— Но я не хочу про убийства. — Он выругался. — Я хочу про любовь. Расскажи мне про любовь, друг.

— Расскажу, — буркнул я обреченно.

И я в нарушение графика рассказал ему, что однажды над морем парили паруса, такие же алые, как губная помада фирмы “Ревлон”. Паша ничего на это не сказал, но я понял, что история пришлась ему по душе.

— Я хочу море, — решил он. — Давай купим море. Хорошее море.

Мы бросились на поиски моря, в один день объехав девять антикварных магазинов. Нашим взорам представали орденоносцы, рогоносцы, домохозяйки в чепцах и даже один поручик в распахнутом сюртуке, как две капли воды похожий на Лермонтова, — без сомнения, все жестокие крепостники, самодуры и красноносые пьяницы.

Вперемежку с тяжелыми канделябрами, которыми, наверное, аристократы били по головам подневольных актрис и совращенных горничных, нашлись и пейзажи на любой вкус, но только не на наш: пашни густого коричневого цвета да бесчисленные деревеньки — исконная прелесть русских мест.

За деревеньками державно стояли еловые стены и нагие березовые рощи томились светлой любовью, раскрывали свои клювы непременные грачи, крупный рогатый скот топтался на миловидных полянках, а в роскошном салоне при “Метрополе” имелось даже альпийское озеро, похожее на опрокинутое и чудом не расколовшееся зеркало, в которое гляделся мрачный донжон. Этот плод болезненной меланхолии под потемневшим лаком нам пытались всучить как образец немецкого романтизма, но мы — то хотели жгучего юга — моря и солнца, отвоеванного нашими предками у горских народов.

— Посмотрите на раму, — говорил продавец с чувством, но вежливо. — Вот это рама.

Однако Павел оказался на высоте и по очереди отверг все притязания хитрых надувал.

— Отвали, — сказал он продавцу.

Человек, возросший на природе, инстинктивно чувствует красоту.

Словом, было все — не было только моря, живого, мутного, покрытого блестящей чешуей волн, сверкающего под солнцем, как кольчуга витязя, как скользкая кожа дракона, на взволнованную поверхность которого можно было красным фломастером подрисовать алые паруса далекого судна, несущего рукотворное чудо.

— Алла, — сказал тогда я, — позвони своему антиквару. Если это удобно.

— Это удобно, — сказала Алла, потянулась как кошка и флегматично потыкала кончиком пальца в кнопки набора.

Ближе к вечеру перезвонил антиквар и пригласил на смотрины.

— “Море” есть? — спросили мы его.

— Есть, — заверил он. — Есть два “моря”.

Антиквар жил и работал на Большой Никитской. Когда мы проезжали через площадь, я показал на церковь, одетую в реставрационные леса.

— Смотри быстрей, — вскричал я, — чтоб ты знал. В этой церкви Пушкин венчался.

Павел повернул голову, Чапа притормозил.

— Пушкин был фуфло и баклан, — раздраженно сказал Павел, а Чапа взорвался бешеным хохотом.

Я беспомощно замолчал, уставившись на церковь без крестов, которая спряталась от нашего конкретного времени за строительный забор. Куполок ее был несоразмерен массе трансепта и притвора, как головка крупного животного, вымершего многие тысячи лет тому назад. Сразу за забором вековые тополя, распустив ветви, как наседки свои крылья, охраняли покой традиции.

— Почему баклан? — спросил наконец я.

— Надо было козлу этому голову отстрелить, — сказал Павел. — Этому…

— Дантесу, что ли?

— Да, Дантесу, — значительно проговорил Павел. — И было бы все хорошо. Писал бы свои стихи, и все бы его уважали.

— Существует мнение, — возразил я, — что это было скрытое самоубийство.

— Что — то я не догоняю, — покачал головой Павел.

Мне показалось, что ему до слез жалко Пушкина и что, попадись ему Дантес в каком — нибудь ночном клубе, он не задумываясь его бы прикончил, не прибегая к услугам дуэльного пистолета и глупых формальностей.

— Время было другое, — сказал я. — Понятия другие.

Вообще, глядя Чапе в бритый затылок, я изрекал непозволительно много банальностей, утешаясь единственно тем, что банальности не что иное, как непреложные истины, а они всегда кажутся нам не заслуживающими внимания, потому что пугающе просты.

— Странные понятия, — заметил Павел.

— Здесь вроде, — сказал Чапа и тем положил конец спору. — Приехали.

Мы внимательно осмотрели антикварные “моря”, томившиеся за железной дверью, как невольницы в гареме у безобразного султана. Одна картина изображала пустынный брег, каменной трапецией врезающийся в темную поверхность воды, на которой дрожала лунная дорожка и, приспустив косые паруса, дремала фелюга, но Паше понравилась другая — боковой вид с горы, утыканной кипарисами; она, кстати, была и побольше. Ее мы и выбрали и вечером водрузили над письменным столом в Пашином кабинете. Полотна новых кистей — эти мерзкие фавориты дурного вкуса — попали в опалу и были тут же свергнуты в чулан.

И в нашем времени при всех недостатках есть приятные черты: то, что Хрущев давил бульдозерами, мы удаляли бережно и не забыли вытереть пыль.

— Ну — ка, ну — ка, — озабоченно выдохнул Паша, усаживаясь в кресло и оглядываясь на пейзаж. — Так ничего не видно. — Он вышел из — за стола и опустился на диван рядом со мной. — На Туапсе похоже, — сказал он. — Горы такие же. Все такое же.

— Красота! — сказал я. — Хорошие у вас места?

— Хорошие, — хмуро ответил он. — Даже очень хорошие. Если там не жить.

Встреча с кровожадным кинематографистом навела меня на мысль о театре. Не то чтобы я хотел передоверить этому искусству свои просветительские обязательства, но пьесы пишутся для сцены, и я рассудил, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Очень кстати одна моя знакомая закончила репетиции дипломного спектакля, и наступал долгий период премьер. Правда, пьеса была французская и не имела отношения к русской классике, но мне показалось разумным начать знакомство с театром в более непринужденной обстановке.

При встрече с подопечным я был краток: древнее искусство, читать ничего не надо, надо сидеть и смотреть. Всего — то ничего. Камерный зал, все по — домашнему, люди простецкие, сиденья жесткие.

— А какой в этом смысл? — спросил зевая Разуваев.

Театра я не переносил и частенько бывал к нему несправедлив.

— В том — то и дело, что никакого. Фиглярство, одним словом.

— Что? — переспросил он.

— Ну, это когда кривляются, — пояснил Чапа.

— Когда кривляются, — подтвердил я.