Книга Медведь - Мария Ануфриева

Судьба сберегла Медведя и меня от одного: не пострадали ребенок, его родители и врач, ехавшие в машине. Если бы с ними что-то случилось, я бы никогда этого не простила ни Медведю, ни себе. Ведь они-то точно ни в чем не были виноваты.

Как Медведь очутился на шоссе в это время, куда шел, по-прежнему было неясно.

Не звонил водитель.

Не звонила следователь Главного следственного управления, куда передали дело.

Не звонили друзья-однокурсники, со встречи с которыми Медведь не вернулся.

Это молчание было таким же, как его кома – крайне тяжелым, непонятным, необъяснимым. Но потом я и с ним свыклась.

Зато звонили и помогали далекие и даже совсем незнакомые люди! Узнавшие о нас от друзей, из интернета. Присылали тексты молитв, рассказывали о своих близких, лежавших в реанимации и выживших, ежедневно звонили в больницу и узнавали в справочной о Медведе, ставили свечки в церквях.

– Я живу на Будапештской, рядом с больницей. Если нужна будет любая помощь – посидеть с ним, принести что-то, в аптеку сходить, я готова, – сказала девушка, которую я не знала.

– Нет времени читать, скажи, что я могу сделать? – по-деловому говорила в трубку однокурсница, которую я не видела десять лет.

Помогали мои бывшие студенты, да еще как, кто бы мог подумать, что случится то, что сотрет все грани. Помогали одноклассники Медведя, в последний раз видевшие его на школьном выпускном.

А были лучшие друзья, которые пропали, выпали, как-то вмиг исчезли из жизни. И я их понимала: случившееся страшно понять, принять, осознать, и сказать нечего, и не поможешь ничем. Потом проходит день, другой, три дня, а за ними и неделя, и уже как-то неловко: что, мол, раньше не позвонили, да и сказать по-прежнему нечего. За неделей проходит месяц, и звонить уже неуместно, даже если свербит и нехорошо на душе, потому что как-то уж совсем неловко: где, скажут, раньше были, ведь не сделать же вид, что не знали ничего.

И уходят люди из твоей жизни как-то осторожно, боком, и всем страшно неудобно: и им, и тебе. Так неудобно, что потом при случайной встрече никто не знает, куда себя деть:

– Как дела?

– Нормально.

И больше нет друг для друга слов, а неудобно уже в кубе, в крайне тяжелой степени.

А еще были друзья, вроде и не самые близкие, которые бросили свои дела и устроили настоящий штаб с развернутым планом действий: писали и расклеивали объявления, опрашивали свидетелей, просматривали записи видеокамер, звонили Ивану Петровичу, от него Семену Семеновичу, от него начальнику угрозыска. Организовали дежурство: одни приезжали в больницу к 12:00, другие к 18:00, потом менялись. Стояли рядом с нами, родственниками, ловили скупые слова врачей, качали головой, и приходили снова и снова.

Дружба, как и любовь, – такая разная, и иногда нужно случиться беде, чтобы почувствовать и понять, что настоящая дружба, как и настоящая любовь, – на одном дыхании, и ей не может быть «неудобно».

Именно друзья «пробили» пропавшие телефоны, проверили все милицейские базы, через Москву отследили перемещение одного из телефонов с точностью до 100 метров, нашли и опросили тех, кто хоть что-то мог знать.

– У нас не-е-е-т таких возможностей, – тянули молодые опера угрозыска, и, наверное, они действительно их не имели.

В эти дни я поняла и усвоила урок на всю жизнь: если с тобой или твоими близкими что-то случается, и не важно, кто при этом виноват или не виноват, – нет помощи извне, нет государства, потому что тебя для него нет. Есть только люди, которые объединяются, чтобы помочь. И часто это одни и те же люди: не спеша выполнить свою работу из-за несовершенства закона, отсутствия стимулов, обилия других дел, тебе часто и очень душевно могут помочь даже без денег, по знакомству, из сочувствия. А когда их спросишь: а что же вы в обычном-то порядке ничего сделать не можете, – оглядываются, нет ли кого поблизости, а потом с лицом страстно желающего плюнуть человека обреченно машут рукой: мол, и не спрашивай, дурочка, что ли.

– Господи, за него просит столько людей, яви чудо, оставь его нам. Отдай нам его, Господи, не забирай!

К крайне тяжелым больным пускают крайне тяжело.

Есть дисциплина и правила посещения, а еще есть инфекции, которые могут присоединиться. Правда, в палате Медведь лежал не один. Отдельные палаты для крайне тяжелых больных бывают только в западных фильмах. У нас они тоже бывают – в сериалах, снятых по западным лицензиям, и в частных клиниках, но когда человек может умереть каждую минуту, перевозить его куда-либо сложно.

Одни его соседи умирали, других переводили, на их место тут же поступали новые больные. К некоторым, чье состояние не вызывало опасений, днем и вечером пускали родственников. Они находились в нескольких шагах от его постели, палата на четырех человек не пустовала, и все чаще мне казалось, что не инфекции сдерживают врачей, а какие-то иные опасности и неприятности.

Очевидно, это правильно, потому что крайне тяжело брать на себя ответственность и разрешать то, что не предписано, даже если оно и не запрещено. Особенно тяжело, если ты только недавно закончил мединститут и твой багаж знаний еще не уравновесился жизненным опытом, который может подсказать, что есть правила, а есть правильные поступки. И не всегда они совпадают.

Бегемотик был единственным врачом, который один раз безо всяких просьб сам разрешил мне пройти в палату, – видимо, его полномочий на это хватало.

– Сейчас нельзя, а вот вечером дежурный врач вас пустит, я предупрежу.

Вечером в коридоре с ровным светом, куда до этого я только заглядывала, стоя на цыпочках, я попыталась натянуть на лицо марлевую повязку.

– Зачем? – удивился молодой дежурный врач. – Вы что, больны?

– Так он болен, чтобы микробов с улицы не занести, инфекции чтоб не было, – пояснила я.

– Да бросьте вы, – рассмеялся он. – Вы уже были у него? Нет? Ну тогда давайте я вам объясню, что тут и как, экскурсию проведу. Сразу предупреждаю: можно стоять рядом, можно подержать за ручку, больше ничего нельзя. Постоите минут пять, не больше.

В груди ухнуло, как перед утренними списками больных: вот сейчас, сейчас увижу, увижу, и вдруг что-то изменится, вдруг он почувствует… Крылья внутри уж было дернулись, в горле пересохло, но я шикнула сама на себя:

– Отставить. Не имеешь права. Вот теперь будь вдвойне сильной.

Медведь лежал у окна справа, его соседями на реанимационных койках были глубокие старики, и каждый из них был гораздо живее его: судорожно дергались, хрипели, а один даже что-то путано твердил и энергично бил по кровати ногой, так что одеяло съезжало на пол. Постель Медведя была в идеальном порядке, как застелили утром, без единой складочки.

Врач проводил экскурсию – рассказывал, какой аппарат за что отвечает. А я глядела на Медведя и все пыталась, но не могла представить силу удара несущейся машины. Непонятно, как вообще после такого выживают. Он выжил. Почти. И был похож на спящего человека после хорошей драки: ссадины на руках, хулиганского вида синяк под глазом.