Книга Несколько дней после конца света - Хуан Мирамар

– Прошу ваши документы, – сказал один из гусар, прикладывая пальцы к козырьку кепи французского образца, на котором ярко сиял золотой ловчий сокол. (Вкусы Гувернер-Майора отличались некоторой эклектичностью – в целом возрождая традиции и декорум старой Российской империи, он позволял себе и некоторые отклонения от генерального курса: так, свою армию он одел во французскую форму деголлевских времен – носатый освободитель Франции был одним из его кумиров.)

Гальченко протянул гусару свои права и командировочное предписание, а Штельвельды – удостоверения личности Кромещенской республики. При виде кромещенских бумажек гусар поморщился – кромещенская голь не пользовалась любовью в Майорате, – но Гальченко, как всегда, веско разъяснил, что везет профессора из Института плазмы на Подоле на семинар в Институт физики. Гусар улыбнулся даме, снова приложил пальцы к козырьку и кивнул городовому. Городовой поднял шлагбаум, и они въехали на территорию Майората.

Это и раньше был лучший район города, а сейчас стараниями Гувернер-Майора он был превращен в настоящий уголок Европы, сохранявший этот вид, несмотря на природные катаклизмы и анархию «периода конца света». В чисто вымытых стеклах ослепительно отражались все четыре солнца, и казалось, что их даже больше, чем четыре. С окнами соревновались в чистоте тротуары – на них не было ни одного упавшего листка, несмотря на осень и обильный листопад в этом самом зеленом городском районе.

Дома были внушительные, старые и ни одного разрушенного или покинутого, в отличие от всего остального города. На улице было больше людей, чем в других районах, но многолюдно не было. Люди шли, очевидно, по делам, но не спешили, и лица у них были в основном добродушные и благожелательные.

Контраст с остальным городом, особенно с Кромещиной, был такой сильный, что Штельвельд подумал: «Может, податься сюда хоть дворником – интересно, чем им Гувернер-Майор платит и сколько?». Но тут он вспомнил, как Гальченко назвал его профессором, и полез к нему с претензиями, а тот в своей внушительной манере ответил:

– Надо было!

Ира тоже не могла упустить такого случая и сказала:

– Прямо, профессор!

Штельвельд надулся и замолчал, к тому же опять заболело ухо.

– Ухо-то чего? – в который раз спросил он себя, ответа не нашел и стал смотреть в окно.

Машин было мало даже в Майорате, но Гальченко ехал не спеша – видимо, и на него действовали чары этого района. Хотя проехали уже центральные улицы Майората, дома и улицы вокруг не стали ни хуже, ни грязнее, разве что людей было поменьше.

– Нахапал Гувернер от Неньки-Украины, – завистливо проворчал Гальченко.

Штельвельд ему не ответил, но в душе согласился: Гувернер действительно умудрился постепенно перетянуть к себе в Майорат все ценное, что осталось от прежней вороватой власти, от оружия до лучших картин из городских музеев, и теперь все это тщательно охранялось – границы Майората были «на замке» в полном смысле этого слова.

– Даже язык тут свой, – вспомнил Штельвельд.

Они как раз проезжали мимо внушительного здания Института русско-украинского языка. Гувернер-Майор учредил этот язык на манер сербскохорватского, чтобы, как говорилось в указе, «учесть особенности местного говора и раз и навсегда пресечь спекуляции и конфликты на языковой почве». Насколько знал Штельвельд, эти особенности составляли какой-нибудь десяток слов, взятых из «мовы» и узаконенных в Майорате.

Закончился Майорат так же внезапно, как и начался: сразу за кордоном из нескольких рядов колючей проволоки, через которую, как говорили, был пропущен ток, в асфальте зазмеились трещины, а дома по сторонам приобрели вид заброшенный и неприглядный.

«Город контрастов», – подумал Штельвельд и вспомнил Нью-Йорк, в котором когда-то побывал, вспомнил, как там тоже благополучные чистые кварталы внезапно переходили в грязные трущобы.

– Город контрастов, – сказал он вслух, ни к кому не обращаясь, но Ира откликнулась сразу, правда, не по теме:

– Кто же эти женщины там, на Крещатике? Неужели и правда Аборигены?

– Аборигенки, – сквозь зубы поправил Гальченко, объезжая очередную яму, – теперь дети пойдут у них, а жратвы и так не хватает – вся промышленность стоит и мужики ничего менять на продукты не хотят, я, вон, еле мешок картошки на коленвал от КАМАЗа выменял…

– А зачем им коленвал? – спросил Штельвельд, который, как всегда, хотел проникнуть в суть проблемы. – Что они с ним будут делать?

– Коленвал – штука полезная, – загадочно ответил Гальченко и замолчал надолго, а потом вдруг продолжил еще более загадочно, – особенно в наше время.

Штельвельд хотел продолжить тему, но Ира опередила его:

– Нет, вы все-таки скажите, откуда они взялись, эти Аборигены, а теперь и женщины?

– Мертвяки это ожившие, – немедленно откликнулся Гальченко, – нас с Земли выживают. Срок им вышел в земле лежать, вот они и поперли назад на землю прежние места занимать, а что мы уже есть на этих местах, так им до высокой лампочки.

– Прямо, мертвяки, – возразила Ира.

– А кто ж еще, как не мертвяки?! – продолжал Гальченко тем же тоном непререкаемого авторитета. – И воняет от них.

Тут не выдержал Штельвельд – забыв об ухе, он ринулся в любимую стихию спора.

– Врешь ты все, – сказал он. – Я их трогал, и ничем от них не пахнет.

– Я никогда не вру – мне врать без надобности, – парировал Гальченко. – Током от них пахнет – вот чем. У меня братан на большой подстанции работает, что на Красноармейской, так там тоже так воняет, как от них. И бьются они током тоже…

Штельвельд собрался достойно ответить, но тут его осенило: «Гипотеза! – воскликнул он мысленно. – Блестящая Гипотеза, с большой буквы, да что там, все большими буквами – ГИПОТЕЗА!».

Гальченко продолжал что-то говорить, Ира начала с ним спорить, но Штельвельд уже ничего не слышал – он формулировал гипотезу.

«Значит так, – думал он, – души умерших, или психическая субстанция, или как там говорят в таких случаях, витали… витала где-то там, в ином измерении, скажем. Произошел глобальный, точнее, вселенский катаклизм – четыре солнца эти и прочее, – и психическая субстанция умерших постепенно стала приобретать материальную форму в нашем измерении. Для нас это выглядит как воскресение, но вообще – это как переход из одного помещения в другое, скажем, через стену. Здорово! Надо будет Иванову сказать – вот взовьется, критик. И Авраму – Аврам такие вещи любит. И на семинаре сегодня надо выступить».

Он уже собрался проверить свою гипотезу на Ире с Гальченко, но тут машину тряхнуло – Гальченко резко затормозил. Штельвельд очнулся и посмотрел вокруг.

Они стояли перед мостом, ведущим из города в Голосеево и дальше – к институту. На мосту стоял танк и, содрогаясь всем корпусом, стрелял из башенного орудия по зданию бывшего Института информации, высящемуся около моста. С верхних этажей стреляли в ответ из автоматов редкими очередями и там же, на верхних этажах, из окон шел дым и изредка прорывались языки пламени.