Книга Дело Николя Ле Флока - Жан-Франсуа Паро

Бурдо открыл шкаф, куда они вот уже десять лет складывали костюмы для переодевания, парики и прочие полезные мелочи; в их работе им нередко приходилось прибегать к этому арсеналу. Полицейские использовали костюмы, когда хотели остаться незамеченными во время слежки, или когда отправлялись с особым заданием в опасные уголки города. Инспектор извлек из кучи одежды стеганый жилет, веревочные наручни и мешковатый черный фрак, потертый до основы, с лоснящимися рукавами, отливающими на локтях зеленью; за фраком последовали башмаки на толстой подошве с медными пряжками, круглая шляпа с широкими полями, огромный старый парик, изготовленный, похоже, из гривы серого в яблоках коня, грубая льняная рубашка, белый полотняный галстук сомнительной чистоты, и грязноватые чулки. Отобрав вышеуказанные предметы одежды, он бросил весь ворох на стол.

— Николя, раздевайтесь и натягивайте на себя эти отрепья.

Комиссар покачал головой.

— В какую безумную историю вы хотите меня втянуть? — спросил он.

— Ни в какую, я всего лишь хочу, чтобы друг всегда был рядом со мной. Полагаю, задолго до случившегося до вас дошел слух, что я вам верю; поэтому сейчас я утверждаю, что вы не можете быть причастны к гибели госпожи Ластерье, а следовательно, не вижу причин, почему бы мне не воспользоваться вашей помощью при расследовании этого загадочного дела.

— Господи, но как я смогу вам помочь?

— Представьте себе, что некто, приблизительно вашего роста, одетый в ваш фрак и закутанный в шарф по самые уши, в сопровождении вашего лакея садится в карету. «В Версаль, и поживее!» — приказывает он кучеру. Без сомнения, монсеньору тотчас сообщат о вашем отъезде, и он уверен, что вы исполнили его пожелание. А вы тем временем потихоньку выйдете из дома, дойдете до соседней улицы, где мы с вами встретимся и вместе отправимся на осмотр места происшествия.

— Но кем вы меня представите?

— Да кем угодно! К примеру, осведомителем или приставом. Нет, пожалуй, я придумал кое-что получше: вы станете судебным исполнителем, которому поручено записывать мои выводы. Писарем, любящим прикладываться к бутылке, отчего у него слезятся глаза, и ему приходится надевать темные очки.

И он протянул ему очки с закопченными стеклами. Николя встрепенулся.

— Я никогда не позволю вам совершить такую глупость! — воскликнул он. — Если окажется, что мы действительно имеем дело с преступлением, вы рискуете потерять свою должность. И не исключено, что последствия окажутся еще более серьезными. Нет, я не могу этого допустить.

— А зачем мне моя должность, — отвечал Бурдо, — если тот, кого я согласился признать своим начальником, когда ему было всего двадцать лет, за кем я следовал повсюду и кому не раз спасал жизнь, тот, чей образ мыслей и чье звание я научился уважать, попал в затруднительное положение? И кем станете вы, если отклоните мое предложение?

— Хорошо, — ответил взволнованный до слез Николя, — я сдаюсь.

— Добавлю: если дело окажется более сложным, нежели на первый взгляд, то именно ваше мнение и ваш опыт, как обычно, помогут нам найти правильное решение.

И, хлопая себя по ноге треуголкой, он заходил взад и вперед по комнате.

— Нам надо найти того, кто был бы одного с вами роста и сложения, и вдобавок кому мы бы могли доверять. Мне кажется, Рабуин больше всех подходит на эту роль.

— У него слишком острый нос.

— Неважно, он будет кутаться в шарф. Вдобавок у него есть ценное преимущество. Насколько я помню, он хорошо знаком с одним из этих субъектов в голубых ливреях[10], что подчиняются Лаборду. Черт, никак не вспомню его имя…

— Гаспар! В 1761 году он оказал мне поистине неоценимые услуги в знаменитом деле Трюш де ла Шо[11].

— Вот и прекрасно! По вашей просьбе — а вы сейчас напишете ему записочку — он встретит переодетого Рабуина со всем возможным почтением, проводит его в замок и спрячет в комнатах Лаборда. Конечно, ему придется заплатить: он весьма чувствителен к звону полноценных экю.

Бурдо сделал выразительный жест, словно извлекал из кошелька монеты и вкладывал их в протянутую руку.

— Лаборд сейчас ночует в Париже, — продолжал он. — Вчера вечером он сообщил мне, что не едет в Версаль. Говорят — и я склонен верить этим слухам — он увлекся очередной красавицей. Гаспар же, следуя указаниям, станет говорить всем и вся, что «друг моего хозяина, господин де Ранрей, ну, тот самый, который комиссар, заболел и отдыхает». Рабуин снимет ваш наряд и потихоньку вернется в Париж. И все решат, что на время болезни вы затворились в апартаментах первого служителя королевской опочивальни. Сартину, велевшему вам уехать, немедленно об этом доложат. А мы тихонько занимаемся нашим делом.

Под безудержным напором инспектора, казалось, готового на все, чтобы расшевелить его, Николя почел за лучшее обуздать свое слезливое настроение и приступил к исполнению плана, предложенного подчиненным. Надевать грубую одежду, от которой исходил затхлый запах плесени, было достаточно противно. Панталоны оказались ему велики, и пришлось искать шнурок, чтобы подвязать их. Стеганый жилет придал его фигуре несвойственную ей полноту. Парик и черная шапочка вкупе с очками настолько изменили внешность комиссара, что, взглянув на свое отражение в оконном стекле, он не узнал себя.

— Отлично. Иду искать Рабуина, — произнес Бурдо. — В этот час он обычно прогуливается неподалеку отсюда. Как только он облачится в вашу одежду, я отвлеку беседой папашу Мари, Рабуин проскочит у меня за спиной, а вы бесшумно проберетесь в кабинет Сартина: его никогда не запирают. Нажмите на позолоченную резьбу третьей полки книжного шкафа, и перед вами откроется известный вам тайник. Вы спуститесь вниз и упретесь в дверь, выходящую на задворки городской скотобойни, где я вас и найду. А пока сидите тихо. Я лечу за Рабуином, а для вящего спокойствия запру вас на ключ.

Николя услышал звук поворачиваемого в замке ключа. Оставшись один, он попытался избавиться от охватившего его чувства тревоги за Бурдо, но не сумел. Верность и преданность увлекали его помощника на скользкий и опасный путь должностных нарушений, в то время как он был обременен семьей и имел все основания спокойно продолжать свою многолетнюю безупречную службу. Также его обуревали сомнения, вправе ли он обманывать Сартина, в то время как тот проявил великодушие и откровенность? Николя в высшей степени обладал способностью углубляться в лабиринты совести, откуда потом мучительно отыскивал выход, прибегая к хитроумным уловкам, от коих на душе становилось исключительно гадко; он полагал, что это свойство его натуры является результатом воспитания иезуитов, в чьем коллеже в Ванне он обучался в юности. От подобного умственного возбуждения в душе оставались шрамы, и воцарялся совершеннейший разлад. Давно уже он равнодушно, а точнее, с привычным спокойствием взирал на жуткие картины человекоубийств, с которыми ему приходилось сталкиваться во время следствия; но теперь его мучил вопрос: сумеет ли он выдержать зрелище трупа Жюли и беспорядка, устроенного полицией в доме, с которым у него связано столько воспоминаний? Сможет ли он сохранить хладнокровие, непременное условие любого взвешенного решения, в деле, касающемся его напрямую? Может, Сартин, действительно, прав, решив отстранить его от расследования, а Бурдо со своей безграничной преданностью, наоборот, увлекал их обоих на путь, ведущий в тупик?