Книга Мы, животные - Джастин Торрес

Когда Папс увидел, что мы бежим к нему, он начал торжествовать, кричал, голосил, но окна в машине были подняты, поэтому мы ничего не слышали — только видели, как вздуваются жилы у него на шее и открывается-закрывается рот, точно у куклы на веревочках. Он сбросил скорость, пополз, окно опустил, а мы трусили рядом.

— Ну, ребята, — сказал он, — знакомьтесь: новый член семьи.

— Еще чего! — завопили мы. Подбежали кое-какие соседские пацаны. Наш отец по-прежнему двигался к дому с черепашьей скоростью, на лице — гордая улыбка, а мы, ребятня, окружив пикап, подпрыгивали, как невоспитанные собачки, чтобы заглянуть внутрь.

К тому времени, как Папс вырубил мотор и вышел на гравийную дорожку, уже как минимум полдюжины мальчишек исследовали пикап, забирались в кузов, открывали бардачок, гладили кожу.

Пикап был кобальтово-синий со сплошным сиденьем и тонким двухфутовым рычагом передач, который торчал из пола. Все было гладкое и новенькое — толстая черная резина покрышек, сверкающий хром бампера. Массивные боковые зеркала топырились, как слоновьи уши. В нашем квартале было семь других пикапов, но наш выглядел круче всех. Моментально мы с братьями задрали носы.

— Уберите ваши масленые пальцы со стекла, — говорили мы. — И с водительского места слазьте давайте.

Из дома вышла Ма, вышла и встала на крыльце — уставшая, измочаленная. Глаза красные, губы поджаты, по всему видно — куксится. В одной руке держала оба ботинка, потом уронила их перед собой и села на первую ступеньку.

— Ну как, Мами? — спросил Папс.

— Сколько в нем сидений? — спросила она, подняв один ботинок и дергая за шнурки.

— Это пикап, — пробормотал Папс. — Тут нет отдельных сидений, тут сплошное.

Ма улыбнулась ботинку — злой такой улыбкой; глаз не поднимала и ни на что, кроме этого ботинка, не смотрела.

— Сколько ремней безопасности?

Соседские пацаны начали слезать и тихо отваливать, прилив возбуждения сменился отливом.

— Ну ты чего такая?

— Я? — переспросила Ма, а потом опять: — Я? Я?! Я?!! — Каждое новое Я звучало еще громче, еще неистовей. — Сколько детей у тебя, на хер, забыл? Сколько их у тебя, на хер, да еще жена, а денег сколько приносишь? Сколько ты получаешь, весь день сидишь сиднем, жопу приклеил, сколько ты на этот пикап заработал? На этот сраный пикап, где даже ремней не хватает, чтобы семью твою защищать. — Она плюнула в сторону гравийной дорожки. — На этот большой хрен с колесами!

В ответ Папс сделал к ней один большой шаг и шлепнул ее по голове сбоку, но она продолжала кричать — прямо ему, прямо в лицо:

— Большой хрен с колесами! Да! Большой хрен с колесами!

Шея и щеки у нее налились краснотой, она себя не помнила от слез, от ярости, конский хвост растрепался, она колотила Папса в грудь, пока наконец он не зажал ей рот ладонью, свободной рукой не притянул ее к себе, не обнял, приговаривая:

— Тс-с, Мами. Тс-с.

Она боролась с его хваткой, боролась и выла, пока он не начал говорить:

— Ладно. Сдаюсь, — он тысячу раз ей это повторил. — Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь. Я здесь, я тебя слышу, я сдаюсь.

И в конце концов Ма выдохлась, перестала вырываться, ее лицо успокоилось, одной рукой она потирала место, по которому пришелся шлепок.

Мы с братьями разочарованно переглянулись: мы хотели пикап.

— Если она не помещается, — сказал Манни, — может не ездить.

Папс посмотрел на нас прищуренно: поостерегитесь, мол.

— Завтра я им этот пикап верну, — объявил он, держа Ма чуть подальше от себя, чтобы видеть ее глаза. — Минивэн куплю, чтоб его, если ты хочешь, Мами. Авто для жирной старой дамы, этого ты хочешь, да, быть жирной старой дамой?

Мы все засмеялись. Даже Ма улыбнулась.

— Но сегодня у нас пикап, поэтому сегодня мы едем кататься, хорошо? Все согласны? — спросил он. — Прокатимся так, что в жизни не забудем, всегда потом будем вспоминать, как получили пикап на один день.

Ма не сразу согласилась, но после ужина пошла в спальню и вернулась в красном платье, с золотыми сережками-обручами в ушах, а мы с братьями достали из гаража наши пластмассовые ружья и запрыгнули в кузов. Специально мы никуда не направлялись, просто ехали, рассекали ночь, легко и гладко, как не знаю что. Сначала через нашу округу, потом дальше, по глухим дорогам, мимо кукурузных полей, Ма спереди, прижалась к Папсу, голова на его плече, ветер треплет ее волосы вокруг них обоих, а мы, мальцы, наша компаша, подскакиваем в кузове, выцеливаем ружьями звезды и сбиваем их с неба одну за другой.

Утки

Папс явился домой с сонными глазами и налитыми кровью ушами, явился и начал тискать Ма, прижимать к разделочному столику, целовать, щипать там и здесь, а Ма, которой надо было на завод, твердила ему:

— Уймись, уймись, уймись.

Но он не унимался: обхватил ее за талию и потащил в спальню. Она волочила ноги, пыталась удержаться за разделочный столик, за выступ стены, за дверную раму, говоря:

— Уймись, малыш, я серьезно, слышишь? — Голос ее делался ниже, глубже. — Уймись. — Он оторвал ее ноги от пола и понес ее вверх по лестнице, смеясь над ее злостью. Она вцепилась в перила, но он тянул ее сзади, пока она не разжала руки. Лица ее он не видел, но мы видели. Ее глаза искали, за что еще ухватиться, дикие и отчаянные, и было мгновение, когда она вот этим вот просящим взглядом посмотрела на нас — помощи хотела, но мы стояли, где стояли, где ей было не достать, и смотрели. Потом ее лицо немного разровнялось и успокоилось; она даже улыбнулась печально так, вполулыбки. Что мы в эту секунду увидели? Разочарование? Прощение? Все это промелькнуло и исчезло, когда Папс ногой захлопнул дверь.

Мы, мальцы, взяли одеяла со своих кроватей, подушки с дивана и сделали себе гнездо перед телевизором. Наверх никакого желания не было идти спать. Заснули с голубыми всполохами на веках, и наши сны были наполнены стонами и шепотами поздней рекламы.

В конце концов Ма ушла, проработала ночную смену и вернулась. Стала нас трясти, разбудила, сказала:

— Лезьте в этот пикап, и никаких вопросов. Ни на что не буду отвечать.

Ма называла машину «этот пикап» или «пикап вашего родителя»; Папс не вернул ее им, как обещал, и мы знали, что никогда не вернет.

Мы поехали в парк, где была белая беседка со ступенями, а река обтекала перевернутые вверх дном лодки. Несколько качелей с черными резиновыми сиденьями, большей частью попорченными, болтались на цепях над выбоинами в земле. Широкая, пятнистая, неровная лужайка наклонно шла от реки к дороге, где стоял наш пикап, — стоял наполовину на траве, наполовину на обочине. Детей в парке не было, все сидели на уроках.

В кузове пикапа лежали мусорные мешки, туго набитые нашей одеждой; белый пластик натянулся до молочной прозрачности и кое-где был даже надорван уголками писем, конвертов, фотографий. Ма осталась в кабине — легла на сплошное сиденье, сказала, что ей надо подремать, и прикрыла глаза локтем от утреннего света, — а всю лужайку усеивала роса, она дробила солнце на частички света, на миллион деток-солнышек, прильнувших к траве.