Книга Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин

недели после пленума ЦК, то есть совершенно очевидно, что писатели упустили время, не особенно торопясь «одобрить и углýбить» решения партии, однако их пришпорил Центральный комитет. Последнее без труда читается в стенограмме этого мероприятия.

Культурно-политическая политика Андропова, направленная на повышение эффективности и укрепление дисциплины, не могла быть осуществлена в ее решающих пунктах из‐за лености и безынициативности бюрократического аппарата. Так, Марков хотя и предостерегал в отношении проведения в жизнь решений июньского пленума от «ненужной спешки, чтобы не наделать ошибок», все же сказал далее, что, несмотря на «авторитетное решение партии», писатели и критики часто ждут еще каких-то «дополнительных приказов». <…> В этой связи Марков вновь сослался на свой разговор с Андроповым, который поинтересовался «чего же мы дожидаемся».

Из этой речи Маркова становится ясна дилемма, перед которой стояли культурно-политические руководящие инстанции в свете новых требований. Так, Марков, с одной стороны, пытался последовать рецепту Андропова, несколько отчетливей, чем прежде, указывая на недостатки. Однако, с другой стороны, оказывалось, что для их устранения не было никаких новых способов, а единственное лекарство от всех болезней, как и прежде, – ужесточение редакционного процесса и призывы к ориентирующей роли монолитной партийной критики, которая и без того уже более не существовала[91].

После слов Андропова, которые недвусмысленно демонстрировали, что главе государства мало традиционных прений и воззваний, секретариат Союза писателей озаботился необходимостью дальнейших действий, то есть ощутимых оргвыводов, которые можно было бы предъявить партии. Это было трудной задачей, потому что партийно-писательская бюрократия, уже давно отвыкшая от самостоятельного принятия решений и проявления какой-либо инициативы, вынуждена была действовать без четких указаний сверху. Ранее любой чих должен был быть многократно согласован и одобрен в ЦК. А в этот момент выяснилось также, что Союз писателей не понимает необходимого градуса критики: насколько кровожаден Андропов в своих ожиданиях и каковы те меры реагирования, которые удовлетворят генерального секретаря?

Положения доклада Маркова на секретариате Союза писателей 29 июня прокладывали пути для поиска ответов на этот вопрос: «ощутимый тормоз» был им указан в виде «недостаточной профессиональной строгости», недостаточности «профессиональной беспощадности» – это приводит к результату, при котором «произведение выходит незрелым, вызывает критику и большое раздражение»; в качестве действенного «метода работы с автором» он признал более строгое предварительное рецензирование рукописей, почему и призвал к «серьезной ревизии рецензионной практики» и «воздвижению защитной стены против безликих произведений»; при этом заранее осудил «некоторых товарищей», которые вместо партийной критики ограничиваются «общими рассуждениями»[92].

Как ударить критикой таким образом, чтобы не пострадать самим? Этот вопрос для функционеров Союза писателей был наиболее болезненным, потому что если выступить с принципиальной партийной критикой по поводу какого-либо опубликованного произведения, то моментально будут поставлены под удар рецензенты, руководители издательств и периодических изданий, прочие чиновники, проявившие как минимум политическую близорукость, допустив выход в свет этого произведения. А начав кого-либо критиковать, некий писатель или функционер ставил под удар и себя, и своих коллег по редакции или единомышленников, потому что неминуемо провоцировал ответ от тех, кого он обвинил в недостаточном понимании указаний партии.

Нужно было, исключив всю структуру и бюрократию, найти конкретных виновных. Первый помощник секретаря правления СП СССР К. Н. Салихов так сформулировал это 29 июня: «Нам надо, во-первых, обратить внимание на писателей в отдельности <!>»[93].

Мы не знаем, чье это было изобретение – обратить внимание на писателей в отдельности, – но было оно настолько остроумным, что мало кто увидел: ряд очень громких публикаций литераторов, рекрутированных для идеологической кампании, был сделан тогда по одному и тому же лекалу. Избрание же известных писателей в качестве мишеней еще более отвлекало от возможных обобщений: каждая статья, взятая в отдельности, вызывала большой интерес у одних и сильное негодование у других, так что как будто бы сражение на поле критики велось вокруг конкретной личности. Тем самым создавалась иллюзия свободы литературной критики, для которой нет неприкасаемых.

Отдельно нужно сказать и о том, что персональная критика известных писателей велась доселе непривычным образом: авторами разгромных рецензий чаще всего были литераторы без «имени», что вполне гарантировало как авторов критических статей, так и органы печати, выступавшие местом их публикации, от взаимной критики. То есть писатель не мог взять собственное произведение такого критика, рассмотреть его с тех же позиций и затем аргументированно ответить в жанре «сам дурак».

И что было еще важнее для маскировки идеологической кампании, сама критика носила вовсе не идеологический характер. То была именно творческая, то есть наиболее болезненная для писателя критика: его произведения признавались «профессионально слабыми», в них находились «многочисленные отступления от исторической правды» и т. п. Да и не откажешь многим критическим статьям этой кампании в убедительности и подчас даже в справедливости. Формально это была критика «только по делу»: в большинстве случаев она касалась именно литературного произведения и его автора.

В то же время сам писатель – впервые с момента выхода книги – неожиданно оставался один на один с газетной пощечиной, как будто бы его книга не прошла через «медные трубы» многочисленных рецензентов, беспощадных редакторов, суровых руководителей издательств… Получалось, будто он написал и сам издал порочную книгу, обманув доверие коллег. И вот теперь его настигла заслуженная кара, а его писательское будущее – обречено.

Таким образом, несмотря на иную плоскость критики, последствия для жертвы этой кампании оказывались такими же, как и для любых идеологических кампаний: она моментально сталкивалась с разрывом уже заключенных издательских договоров, со страхом перед заключением с ней новых и т. п. – и писатель постепенно лишался средств к существованию. От него отшатывались, как от зачумленного, издательства, газеты и журналы… И хотя, безусловно, не возникало угрозы его жизни и свободе (в этом – радикальное отличие от событий 1930‐х и 1940‐х годов), для писателя все равно наступало безвременье, подобно ситуации 1920‐х: «Запрещают у нас людей так же, как запрещают книги. После этого человеком не перестают интересоваться, но его перестают покупать и боятся ставить на видное место»[94].

Газеты и журналы, подчиненные Союзу писателей СССР, начали готовить такого рода публикации. Но как выбрать «провинившегося»? Кого можно публично критиковать и бесчестить? Конечно, в перечне авторов «порочных» произведений не должно быть писателей, занимавших высокие посты в руководстве Союза писателей, получавших за свои произведения государственные знаки качества: премии Ленинскую, Государственную, Ленинского комсомола… Но выбор все равно оставался очень широким; вопрос был лишь в том, кто именно этот выбор должен сделать, указав пальцем на жертву. И критерий отбора – писатель в отдельности –